Звезда в тумане

Есть секреты весов, на которых взвешивают золото или серебро, есть секреты проб драгоценных этих металлов. При покупке же жемчуга ни весы не помогут, ни пробы. Здесь нужно уметь видеть десять цветов, где простые люди видят только один. Но и у розового, и у белого жемчуга есть сотни оттенков, а у редких зеленых, синих и черных перлов их и того больше. И надо знать, в какое время года и суток какой жемчуг покупать. Розовый берут рано утром, сразу после первой молитвы, когда солнце не дает ему алой краски своих многоцветных лучей, белый лучше поглядеть на закате; если под оранжевым огнем вечерней зари он все равно останется белым — значит это настоящий холодный перл, который не имеет цены. И так для каждого сорта, кроме черного, конечно, потому что во избежание несчастья покупающему черную жемчужину лучше справиться со своим гороскопом. Для этого и сидит в ювелирном ряду особый астролог. И синие жемчужины — ведь это цвет смерти, надо покупать, сообразуясь с велением звезд. То же относится и к самоцветам. Одни родились под звездой, которой соответствует лал, другим надобен изумруд, алмаз, лунный камень или, скажем, янтарь, хризолит и гранат. Упаси аллах перепутать! Страшная может постигнуть беда.

Но всего привлекательнее мелочная торговля. Она — как острая приправа к тяжелому блюду. Без нее нет восточного базара, как нет его без убогих и нищих, слепцов и шарлатанов.

Вон влажные кучки зеленого наса. Попробуй-ка отличи один сорт от другого! Но знаток, бросив щепотку под язык, закатит глаза, посидит в холодке, и ему уже ясно, какой табак и какая известь пошли на изготовление наса, добавил ли хозяин в него виноградной золы или белого молока опийного мака. Нас всегда продают на земле. Его горки насыпаны на белые чистые тряпки, на которых остаются масляные желто-зеленые пятна. Рядом на ковриках разложены калебаски[88] с кистями для этого вездесущего наса или с серебряной пробкой — для тех, кто богаче. Садись на корточки и попробуй нас. Он утоляет голод, снимает жару и усталость. Тут же ленты, бисер и трубочки для пеленашек, свои для мальчиков и для девочек, чтобы никогда не промокали их пеленки, связки черных бусинок с белыми пупырышками тоже для детей — от дурного глаза; а это уже для мужчин — узбекские ножи в узорных ножнах, с мутной роговой рукояткой.

А если проехать подальше, к площади Регистан, где стоит медресе Улугбека, а в илистых берегах сонно струятся мутные воды канала, попадешь в торгово-промышленный ряд — тим[89], знаменитый «Тильпак-Фурушан». Он стоит как раз на скрещении шести главных улиц. Там одни мастерские и лавки, в которых торгуют оружием, сбруей, кольчугами, замками, кожами, гончарным товаром и шорным, шагренью, сафьяном, шелком и шерстью. Все улочки вокруг медресе Тилля-кари и караван-сарая Мирзан буквально забиты лавчонками и мастерскими. День и ночь там звенят молоточки и пыхтят мехи у горнов.

Пусть Регистан — старая площадь, «Место песка» древнейшего города забытой согдийской державы, но все здесь построено при Улугбеке! Разве что одно медресе Тилля-кари воздвигнуто по заказу жены Тимура по имени Туман-ока. Все остальное строил он, Улугбек-Гурагон. Вот рядом с медресе его огромная ханака[90], забитая оборванными дервишами, как муравейник под трухлявым пнем. Над ханакой — самый большой в мире купол из молочно-зеленой майолики. А вон мечети в южной части Регистана. Одна, соборная, построенная султаном Кукельташем, другая — крохотная, как игрушка, — подземная мечеть Мукатта, известная в Каире и Дамаске под названием Захрет Омара, а дальше лучшие на всем Востоке бани, ряды железников, огромный медный ряд и каменный помост; на нем сидят слепые дервиши, которые без перерыва весь день читают наизусть коран, лишь изредка прихлебывая из пиалы холодный чай. Какая толпа вокруг них собирается! Кому не охота послушать святые слова?! И летят медяки в чашки слепцов. Но не святые слова корана поют слепцы. «Убил Аббас», — тихо шепчут их губы. И весь базар повторяет эти слова: «Убил Аббас!..»

Послесловие

Как будто бы не было непосредственных свидетелей убийства, но весть о нем быстро облетела Мавераннахр и сопредельные с ним страны и города. Из уст в уста передавалась она. Все узнали и имя убийцы, и страшные подробности самого убийства. Словно в ту ночь у арыка, под фонарем, кроме палача и жертвы, стоял еще кто-то невидимый, третий.

Узнали и то, что происходило на тайном священном совете. Нет, не о том, чтобы отправить Улугбека в святое паломничество, шла там речь. Даже не о судьбе Улугбека, ибо была она давно решена. По всем законам «святое собрание» составило фетву — писаное мнение религиозных авторитетов, а в данном случае обоснование убийства.

Вся жизнь и дела Улугбека были расценены, как страшный ходд — преступление, наказуемое кораном. И сколько ни справлялись со святой книгой, на все она давала только один ответ, только одну укубу[91] готовил коран кафиру-мирзе — смерть.