Звезда. Весна на Одере

Выписавшись из медсанбата, Лубенцов побывал в штабе армии. Здесь он сразу же зажил напряженной и деятельной жизнью, составляющей приятный контраст с тихим прозябанием в медсанбате. Ему показали карты с данными всех видов разведки. Немцы построили за Одером мощную полевую оборону: густо разветвленную сеть траншей, эскарпов, противотанковых рвов, минных полей. Все это было уснащено бронеколпаками и переплетено проволокой. Было зафиксировано усиленное, почти беспрерывное движение немецкой пехоты, автомашин, гусеничных тягачей по дорогам от Берлина к линии фронта. А строители Тодта,[35] рабочие батальоны и десятки тысяч людей из местного населения копошились на всем протяжении от линии фронта до Берлина.

Полковник Малышев подробно объяснил Лубенцову обстановку. «Языка» давно уже не брали, так как нас отделяет от немцев река, собственно говоря, даже не одна река, а две: Одер, начиная от разветвления его с Альте-Одер, протекает двумя рукавами, являющимися фактически двумя параллельными реками, между которыми лежит болотистая пойма, перерезаемая глубокими ручьями. Тем не менее необходимо уточнить немецкую группировку, и для этого нужен «язык».

— Как только приедете к себе, — сказал Малышев озабоченно, — примите меры к захвату пленного. Во что бы то ни стало!

Вечером, когда Лубенцов уже собрался уезжать, в разведотдел внезапно сообщили по телефону, что приехавший только что генерал Сизокрылов хочет расспросить Лубенцова о его пребывании в осажденном Шнайдемюле.

Генерал выслушал рассказ гвардии майора с глубоким вниманием. По правде сказать, он любовался открытым и умным лицом разведчика. Он думал: «Как жаль было бы, если б он погиб! Интересно, жив ли его отец?» Генерал хотел даже спросить об этом Лубенцова, но передумал, не спросил. Он только сказал:

— То, что вы рассказали, очень поучительно для меня. Я слушал нечто вроде исповеди коммуниста младшего поколения. Должен вам сказать, что ваша стойкость при исполнении долга в тех исключительных условиях лишний раз подтверждает, что на историческую арену вышло новое, сталинское поколение, достойное стоящих перед нами задач. Оно проверено этой войной.

Лубенцов не нашелся, что ответить. Да и что тут было отвечать? Хорошо бы подойти к Сизокрылову и сказать ему все, чем полна душа: какое это счастье — быть советским солдатом, борцом за справедливое дело.

Если Лубенцов всего этого не сказал, то не потому, что у него нехватало слов. Просто он воспитывался в семье тружеников, где не в почете были пространные сердечные излияния, где все, похожее на чувствительность, считалось нескромным, даже недостойным. Здесь любили горячо, но молча; симпатия здесь выражалась чаще в форме ласковой шутки, чем в виде признаний.

Незаметно для себя Лубенцов глубоко вздохнул. И, пожалуй, это был наилучший ответ. Генерал улыбнулся, поднялся с места и спросил:

— Едете к себе?

— Да, товарищ генерал, — ответил Лубенцов. — Сложное предстоит дело пленного будем тащить через Одер.

— Может быть, в последний раз, — сказал Сизокрылов. — На днях начнется великое наступление, последнее в этой войне. Попрошу вас быть более осмотрительным, не увлекаться и не рисковать жизнью без толку.

Когда Лубенцов вышел от генерала, ему в лицо пахнуло такой неподдельной, теплой, безбрежной весной, что дыхание захватило.

Машина уже дожидалась его.

Лубенцов всю дорогу молчал, только время от времени торопил слишком осторожного шофера:

— Скорее, скорее, приятель!

Приехав в свою дивизию, Лубенцов, даже не повидавшись с комдивом, уехавшим в один из полков, сразу же отправился с Антонюком на наблюдательный пункт.

II

Снова началась для Лубенцова жизнь в обороне, и снова возникла привычная, сверлящая мозг забота разведчика — забота о пленном, о «языке». Лубенцову было еще трудно ходить и ездить верхом, поэтому он предпочитал не уходить с НП вовсе. Вместе с Мещерским и Ворониным он сидел у стереотрубы и пристально следил за тем, что творится на реке и на речной пойме.

По Одеру плыли самые различные предметы домашнего обихода, — видимо, из Франкфурта или Кюстрина, где недавно шли бои. Лубенцов стал следить за этими предметами, и оказалось, что течение несет их по кривой к западному берегу.

Он задумался, сдвинул брови и, посмотрев сперва на Мещерского, потом на Воронина, спросил:

— Попробуем?

Они не поняли.

— Как стемнеет, велите срубить дерево, а на рассвете пустите его, пускай поплавает… А мы посмотрим.

Не понимая хода его мыслей, Мещерский и Воронин недоуменно переглянулись. Лубенцов улыбнулся:

— Эх, вы!..

Вечером разведчики, жившие в землянке недалеко от нового НП, срубили дерево, как им было приказано. На рассвете к ним пришел гвардии майор. Он нагнулся над входом в землянку и крикнул:

— Подъем!

Разведчики потащили дерево к реке, а Лубенцов медленно пошел обратно на НП.

Становилось все светлей. Пришел Воронин и доложил, что дерево поплыло.

— Следи за ним, — сказал Лубенцов, и сам тоже приложил к глазам бинокль.