Звезда волхвов

   Флора вздрогнула, словно от ожога, и потянула Егора прочь от купальского действа:

   – Скорее в лес искать Огнецвет!

   Во мраке вспыхнул цветок лилии – похожий на бенгальский огонек. Ослепительный свет залил ночной лес. Сверкающее колесо рассыпало жалящие искры, и Егор впервые в жизни потерял голову. Он даже забыл про Флору; весело и беззаботно, как шалый вешний зверь ловил хохочущих русалок, но они оказались проворнее; схватили его за руки и за ноги и поволокли к реке.

   – Беги! Хватай! Люби! Спеши! – пели русалки и плескали в него теплой речной водой. – Здесь и сейчас! Ты будешь нашим Царем, Царица избрала тебя!

   – Прочь, он мой! – прикрикнула Флора, и зазывные песни лесных дев стихли. – Подайте муравьиного масла для моего Яхонт-Князя! Принесите мне чашу юности и ярости. А возьму я чашу юности и ярости, распущу юность и ярость на Князя-Яхонта, на белое тело, на ретивое сердце, на семьдесят жил и одну жилу, что как турий рог, как дубовый сук...

   Ловкие руки расстегнули портупею, стянули с плеч рубашку и вовсе никчемные атрибуты, лишние в ночном, пьяном от любви лесу. Жадные уста жгли его мимолетными касаниями, девичьи ладони нежно натирали тело муравьиным соком – терпким снадобьем, от которого сладко кружилась голова, томительно ныли мускулы и нарастало желание.

   – Иди ко мне... Мой Князь молодой, рог золотой...

   Флора манила его в туманную речную заводь. Ее влажные волосы относила река. Она сняла венок и пустила его по течению. Повинуясь ее зову, Севергин шагнул в теплую реку. Над водой клубился пар, резко пахло осокой. Рядом с ним по течению скользили венки, и в каждом горела золотая свеча. Шелковистые мотыльки, ночные бражники задевали лицо мягкими щекочущими крыльями. Над Забытью, как сгустки тьмы, низко и беззвучно реяли летучие мыши. Вода нежно и упруго удерживала Егора, словно хотела остановить, но по-женски мягко уступала его силе.

   То, что случилось с ним там, в ночном лесу, в шелковых водах Забыти, походило на его юношеские сны. Он запомнил лишь невесомый полет их сплетенных тел в теплой воде и дивную лучистую звезду. Ее непрочный свет искрился и дрожал в водяном зеркале. Безжалостный рассвет торопил хмельную ночь, а он все не мог поймать ускользающую тайну и вновь и вновь раскрывал запретную книгу, к которой в начале времен приложил уста Темный Ангел.

* * *

   Проснулся он от зудящих комариных укусов. Сел на измятой траве, ощупал лоб. На голове вместо венка – соломенный вехоть, на бедрах – измочаленная травяная юбка. Лес был пуст и по-осеннему тих. За ночь вокруг него «ведьминым кругом» вылезли грибы-веселки и теперь глумились над поверженным богатырем мерзкими малиновыми головками.

   «Пистолет, удостоверение...» – мелькнуло в гудящей голове. Прикрывшись лопухом, он побрел, сам не зная куда. На берегу стыли пепельные язвы костров.

   Едва вспомнив ночь, он застонал. Было или не было? Приснилось... Но зачем он проснулся, зачем оборвал этот сон? Нет, не то... Зачем поверил ведьме и в ее опасном колдовстве, в соблазне тайного греховного знания, потерял последнее, что у него было? Знаками вопроса извивались вокруг него побеги папоротника. Подтверждая худшие опасения Егора, его милицейская форма вместе с кобурой была напялена на соломенное чучело.

   Кое-как одевшись, он наконец-то нашел тропу. В широкой развилке дерева рядом с тропой дремал старичок, тот самый, что кубарем катался вокруг костров и гонял скотинку сквозь купальское пламя. Задрав на ствол мохнатые лодыжки, старичок почесывался от комариных укусов. Невдалеке паслись стреноженные лошади.

   – Батяня! – окликнул его Севергин.

   – Ась? – отозвался старичок.

   – Это что здесь было ночью-то?

   – Съемки были, ну и выпили маленько с устатку.

   – А ты-то кто будешь?

   – Табунщик я. Коней с завода выписали и мне препоручили. Фильм-то «истерический», а какая история без лошади? Я за лошадьми сызмальства хожу, самая умная на земле тварь, лошадь. Ты босиком-то не шастай, тут жмеи водятся.

   – А где все?

   – Ить в Москве, наверное. Окончилось кино!

Глава 20 След «ягуара»

   Ваши пальцы пахнут ладаном...

А. Вертинский

    До обеда Севергин отлеживался, свернувшись под одеялом. В жаркий полдень Алена затопила печь. Егор лежал на горячей лежанке, как раненый зверь, в колючем ознобе мучился жаждой, как отравленный. Обычная человеческая жизнь, какая ни на есть – с трудами, заботами, надеждами и скромными радостями, утратила всякий смысл и обесцветились, как в пекельном пламени. Что делать теперь? Как жить? Молиться, чтобы Бог милосердно отнял память? Бежать в монастырь, проситься к исповеди, покаяться отцу Нектарию? Но разве поймет его старик-монах? При одной мысли о покаянии, из берложьих глубин его памяти поднималась свирепая гордость и ревность ко всякому, кто коснется его тайны, словно там, на берегу Забыти, на белоснежном кресте ее тела, он познал нагое откровение, заглянул в мастерскую Бога и сам на миг стал Богом.

   – Егорка! Егор Сергеевич! Эй, участковый, проснись! В Забыти, на Омутище утопленницу поймали! – В окошко барабанила сморщенная старушечья рука.