Звездная жатва

— Здесь умер мой дедушка, — сказал Мэтт, глядя на дом, а не на Рэйчел. — Мне было десять. Он жил с нами последние три недели своей жизни. Умер от рака костей перед самым Рождеством. Он любил поболтать и до последнего сохранял здравый рассудок. Я сидел с ним, чтобы ему было с кем поговорить. Подумать только, он родился за год до наступления нового века. В девятьсот девятнадцатом, когда Сиэтл сотрясали рабочие волнения, ему было двадцать лет. Он часто рассказывал о тех временах. Сиэтл был индустриальной столицей северо-запада, но в Бьюкенене тоже начались проблемы с работой. Тогда здесь занимались исключительно лесозаготовкой. Были два-три бара, гостиница, городская ратуша, порт… по выходным лесорубы напивались, а с понедельника продолжали работу. На фабрике Дансмьюира собирались уоббли[24]. В девятьсот девятнадцатом они устроили массовую забастовку в Сиэтле. Рабочие Бьюкенена тоже выступили в знак солидарности. Как и в Сиэтле, здешнюю демонстрацию полиция разогнала дубинками. Твой прадед Уилли Херст работал у Дансмьюира и участвовал в демонстрации. Двести человек вышли на ратушную площадь с красными флагами. Тогдашний мэр Билл Гандерсон был под каблуком у семейства Дансмьюир; он вызвал военных, и те двинулись на демонстрантов, примкнув штыки. Трое рабочих погибли, остальные вернулись домой, израненные и избитые. Уилли рассказывал, что главная драка была за флаг ИРМ. Все кричали: «Защищайте флаг!» Двое пострадали, один лишился глаза, флаг сбросили, но Уилли с приятелем подхватили его, притащили на холм за ратушей и повесили в Публичных садах. Там он пробыл десять минут, потом солдаты пробились сквозь толпу и снова сорвали его. — Мэтт повернулся к Рэйчел. — Это была его личная победа. Этот чертов флаг. Десять минут. Он хотел, чтобы я узнал об этой истории, прежде чем он умрет. Хотел, чтобы я знал, что он не просто больной старикан. Он — Уилли Херст, защитник флага.

— Ты мне не рассказывал, — заметила Рэйчел.

— В тот день я осознал, что у этого городка тоже есть история… что она есть у его жителей. Рэйчел, город — живой организм. У него есть память.

— Согласна, — ответила она.

— Я не могу это бросить прежде, чем попытаюсь спасти.

— Понимаю, — грустно кивнула Рэйчел.

— Вот такие у меня причины. — Он переключил передачу и поехал дальше к парку Олд-Куорри, оставив Старый дом позади. Утреннее солнце припекало сквозь стекло. — Теперь твоя очередь. Расскажи о своих.

Парк Олд-Куорри представлял собой поросший деревьями гребень, спускавшийся к морю по северному склону горы Бьюкенен, в миле к юго-западу от заброшенной каменоломни. Среди высоких прибрежных пихт петляли туристические тропы, а в центре еще в семидесятых построили сцену, бейсбольное поле для детской лиги и игровую площадку. С тех пор как Рэйчел исполнилось три, родители каждое лето по выходным возили ее сюда поиграть.

Однажды летним субботним днем она упала и поранила голову о бортик карусели. Мэтт продезинфицировал и перевязал рану. Она запомнила его большие теплые руки. Руки врача. Их уверенное прикосновение.

В последнее время эти воспоминания все чаще возвращались к ней. Таким был эффект изменений.

Они прошли рука об руку через лес, от стоянки до площадки для пикников. Отец накладывался на воспоминания о нем, на старую версию себя. Казалось, за последние недели он состарился на несколько лет.

Они сели за деревянный столик в западном конце площадки, где сквозь деревья был виден океан. Солнце ярко светило в вышине. Среди деревьев о чем-то спорили сойки, а вот пчел, нередко донимавших людей летом, в парке уже не было.

«Расскажи о своих». Рэйчел чувствовала, что ее долг как дочери — дать ему ответ. Но это было непросто.

— Папа, ты помнишь, каким был Контакт, хотя ты и ответил «нет». Чувство, как будто открываются двери… за которыми прячется нечто удивительное. Обещание сделать тебя тем, что не живет в ожидании смерти, а продолжает жить, постоянно изменяясь, но не останавливаясь в развитии.

— Помню, — ответил он. Его бледное лицо осунулось и ничего не выражало. — Ты не напугалась?

— Сначала немного. Потом я поняла, что все это значит. Сперва трудно было ощущать себя такой… прозрачной. Они говорят с тобой, но обращаются к тому, что у тебя внутри. К твоей душе, что ли. А душа отвечает. Вот это было страшно. Ты ничего не можешь скрыть. Но потом понимаешь, что они не осуждают тебя. Они — не святой Петр у райских врат. Тебе не предлагают отпущения грехов — это не их дело. Их дело — понять тебя. И тогда до тебя начинает доходить, какие же они грандиозные. Как они выросли, чему научились за столько веков. Это как красивая ракушка: чем дольше ее разглядываешь, тем ярче она кажется, тем сложнее выглядит узор. В каждой полости есть полость поменьше, а с другой стороны — большая алебастровая полость с эхом…

Она закрыла глаза и вдруг поняла, что разглагольствует чересчур напыщенно. Воспоминание о Контакте было слишком сильным. Она не привыкла о нем говорить, и отец, наверное, пугался.

Рэйчел посмотрела на него. Он сидел, поджав губы.