Звездное вещество

Я смотрел в потолок, стараясь ни вздохом, ни словом не выдать охватившее меня отчаяние. Еще в сентябре я прошел небольшой само­стоятельный "ликбез" в области кардиологии и отчетливо представ­лял, что наступление кашля при митральном стенозе – признак легоч­ного застоя. Простуды никакой нет. Прогрессирует страшная болезнь... А мне-то в счастливый этот месяц, грешным делом, стало казаться, что ошибся Сергей Юрьевич в диагнозе, обойдется без опе­рации, о которой страшно и помыслить. Как же упрямо душа челове­ческая стремится к состоянию благополучия, пусть даже и ценой само­обмана!.. Скорее бы Серегин с Бубновым закончили свою возню с моделью стимулятора, все они совершенствуют форму кривых тока. Оказывается, надо спешить, спешить!..

Я поднялся с постели, согрел молока и дал Жене с медом. Это во­зымело действие, скорее всего – психологическое. Кашель затих и пре­кратился, и Женя уснула... Горькие слезы скапливались у меня в носо­глотке. Я сглатывал их беззвучно, не в силах заснуть.

На следующий день я настоял, чтобы Женя пошла в поликлини­ку. Я был тем более настойчив и неумолим, что увидел утром, как фарфоровой бледности лицо Жени расцвело зловещими голубыми те­нями в подглазьях и уголках рта. Начинается цианоз, что ли?.. Боже, как же страшен сам язык беды: стеноз, декомпенсация, цианоз!.. В по­ликлинике ей снова назначили комплекс исследований – фоно-, балли-сто– и электрокардиограмма. Через пару дней позвонил мне на работу Сергей Юрьевич, сказал, не скрывая тревоги:

– Не теряйте ни дня, Александр Николаевич, связывайтесь со своими профессорами. Я подготовил все необходимые документы. Эта последняя серия красноречива, как пособие для студентов. Неужели они еще станут в чем-то сомневаться?

Давно хотелось нам с Женей перечитать сказку о мостильщике Гоузке и его домовом. Но старый номер "Иностранной литературы" можно было найти разве что в фондах Ленинской библиотеки. И вдруг я неожиданно наткнулся на эту сказку Карела Михала в коллективном сборнике чешских писателей.

Сказку прочли вслух в постели при свете бра в последний вечер перед тем, как Жене лечь в московскую клинику. Женя тихонько и с наслаждением смеялась всем, полузабытым уже, приключениям бедня­ги – мостильщика, которого вконец измучила собственная совесть, во­плотившаяся в домового... И все же – нельзя в одну ту же реку войти дважды. Не возникало при чтении того бесшабашного веселья, как это было тринадцать лет назад. А ведь и тогда было тревожно! Тогда Ма­ше и Даше, сладко спящим сейчас в детской, еще только предстояло родиться, выйти в этот мир – горячий, радостный и беспощадный.

– Рукописи с собою берешь? – спросил я, закончив чтение.

– Зачем? Я и так все дословно помню. Если появятся новые мысли, запишу и все. Беру вот что.

Женя взяла с ночного столика тетрадь в красивом тисненном переплете, хорошо мне знакомую. Я сам купил две такие тетради в писчебумажном магазине на Арбате. То было еще в начале 60-х, когда полиграфическая промышленность, хоть изредка но баловала таким чудесными "канцтоварами". Свою я извел по пустякам А Женя долго не решалась ничего записывать, даже стихи, пока однажды не начала вести "дневник материнства" на этих гладких розоватых листах с водяными виньетками на полях... Я открыл тетрадь и прочел волнуясь: "Я думала, что буду их путать, такими они мне показались одинаковыми при первой нашей встрече. Все их рассматривала да расположе­ние родинок запоминала, только этим они и отличались. А сегодня играли с Сашкой. Я закрыла глаза, а он мне их подал наугад, как сам хотел. Обе жадно припали к груди. Сама не знаю, по каким таким при­знакам в "технике сосания" назвала я их точно и безошибочно, не от­крывая глаз". Последняя запись: "Завтра, впервые за три года – на ра­боту! Дети в яслях. Уже прижились и остаются с охотой, потому что им позволяют не разлучаться. Машенька по вечерам вешает на грудь ба­рабан и берет в руку губную гармошку. Ловко так управляется и с тем и с другим. Это у нее называется "сделать музыку". Даша к любому музицированию равнодушна, но до дрожи обожает цветные каранда­ши".

Женя полулежала на двух подушках, прислоненных к изголовью. Была она прекрасна своей четкой и крылатой графикой бровей и тем­ных глаз на фарфорово-белом лице. Я страшился поднимать взгляд на нее, это тут же начинало отдавать прощанием навсегда. Легонько об­няв горячий торс, я нежно поцеловал через тонкий батист сорочки ребра сбоку и пониже левой груди там, где трепетало бедное сердечко, истерзанное болезнью.