Звездные часы человечества

Пересечение Панамского перешейка начинается в провинции Койба, маленьком царстве кацика Кареты, чья дочь – подруга жизни Бальбоа; как выяснится позднее, Нуньес де Бальбоа выбрал не самое узкое место и по причине неведения удлинил опасный переход на несколько дней. Но при столь дерзком рывке в неизвестность ему наверняка было очень важно обеспечить себе надежный тыл в лице дружественного индейского племени – вдруг понадобится помощь или придется отступить. На десяти больших каноэ они переправляются из Дарьена в Койбу, сто девяносто солдат, вооруженных копьями, мечами, аркебузами и арбалетами, в сопровождении внушительной своры наводящих ужас легавых собак. Союзный кацик предоставляет своих индейцев в качестве носильщиков и проводников, и уже 6 сентября начинается доблестный поход через перешеек, что оказывается суровым испытанием силы воли даже для таких дерзких и опытных авантюристов. В душном, изнуряющем экваториальном зное испанцам надо сперва одолеть низины, топкая, тлетворная почва которых даже столетия спустя при строительстве Панамского канала погубила многие тысячи людей. С первого же часа дорогу в неизведанное приходится пробивать сквозь заросли ядовитых лиан. Словно в исполинском зеленом руднике, передовые солдаты прокладывают сквозь чащобу узкую штольню, по которой затем шагает армия конкистадора, один за другим, бесконечной вереницей, с оружием на изготовку, всегда день и ночь настороже, чтобы отразить внезапный наскок туземцев. Удушающий зной царит в сыром, насыщенном испарениями сумраке под сводами гигантских деревьев, над которыми пылает беспощадное солнце. В поту, с пересохшими от жажды губами испанцы в тяжелых доспехах миля за милей тащатся дальше; затем вдруг обрушиваются неистовые ливни, мелкие ручьи мгновенно превращаются в бурные реки, которые нужно переходить вброд либо по наспех сооруженным индейцами утлым импровизированным мостикам из коры. Пропитание скудное – лишь горсть маиса каждому; измотанные недосыпом, голодные, измученные жаждой, в тучах кусачих кровососущих насекомых люди пробиваются вперед, колючки в клочья рвут одежду, ноги изранены, в глазах жар лихорадки, лица распухли от укусов назойливой мошкары, нет им покоя ни днем, ни ночью, а вскоре иссякают и силы. Тяготы марша уже после первой недели большинству в отряде не по плечу, и Нуньес де Бальбоа, зная, что подлинные опасности еще впереди, приказывает всем, страдающим лихорадкой и иными хворями, остаться. Лишь с избранными, лучшими из своих людей, он отважится на авантюру, которая решит всё.

Местность наконец начинает повышаться. Джунгли редеют, ведь они способны всецело раскрыть свое тропическое буйство только в болотистых низинах. Но теперь, когда тень более не защищает путников, их тяжелые доспехи накаляет ярое, безжалостное экваториальное солнце, стоящее прямо над головой. Медленно, короткими переходами изнемогающие люди ступень за ступенью одолевают кряжи холмов, взбираясь к горной цепи, что каменным хребтом разделяет узкую полоску суши меж двумя морями. Мало-помалу обзор расширяется, воздух по ночам свежеет. После восемнадцати дней героических усилий самое трудное словно бы позади; перед ними уже высится гребень гор, с вершины которого, по словам индейцев-проводников, видны оба океана – Атлантический и пока неведомый и неназванный Тихий. Но именно сейчас, когда упорное, коварное сопротивление природы, кажется, окончательно сломлено, им противостоит новый враг – здешний кацик, который с сотнями воинов преграждает путь чужакам. В стычках с индейцами Нуньес де Бальбоа изрядно поднаторел. Достаточно одного залпа из аркебуз – и искусственные гром и молния вновь производят на туземцев испытанное волшебное воздействие. С громкими криками испуганные индейцы кидаются врассыпную, преследуемые испанцами и собаками. Однако вместо того чтобы радоваться легкой победе, Бальбоа, подобно всем испанским конкистадорам, позорит ее недостойной жестокостью, потому что – взамен корриды и гладиаторских боев – живьем бросает нескольких безоружных, связанных пленников на растерзание своре голодных псов. Отвратительная бойня покрывает позором последнюю ночь накануне дня, обеспечившего Нуньесу де Бальбоа бессмертие.