Звездные часы и драма «Известий»

Ты, наверное, помнишь массовое выкручивание рук с требованием дать генеральную доверенность Голембиовскому на право распоряжаться акциями и голосовать на собрании. Я отказывался, объясняя, что приеду голосовать сам. За что подвергался психотеррору по телефону в течение двух недель: с прямыми угрозами увольнения. В этом принимали участие многие, начиная с Дардыкина и Голембиовского, и кончая Лысенко (собкор в Берлине. — В. З.) и Коваленко (собкор в Париже. — В. З.). Прилетев в Москву, я хотел распространить в редакции открытое письмо к Голембиовскому (копия есть у Плутника), но, побеседовав с ним (в присутствии Поляновского), высказал ему содержание письма даже в более резких тонах. Я спросил, а что будет, если завтра они поссорятся с ОНЭКСИМ-банком? Ответа не получил. Я сказал Игорю: если меня собираются увольнять, то и акциями я могу распорядиться по-своему, но если редакции нужны я и мой опыт, то, разумеется, я продаю акции редакции («свою цену» я не назначал). Игорь долго молчал, потом сказал, что дает мне гарантию. В тот же день Дардыкин от имени Голембиовского гарантию уточнил: два года работы в Бонне. Такую же устную гарантию мне дал и Вадим Горяинов, поскольку вопрос продажи мною акций ОНЭКСИМ-банку обсуждался с Потаниным…

Леонид Капелюшный, собкор в Одессе. Акционером я себя, как и все, не чувствовал. Как-то по приезде в Москву Нина Дашьян (секретарь корсети. — В. З.) просто уговаривала меня докупить акции за приватизационные чеки — что-то там происходило в АО. Я отмахивался — чеков нет. Тогда она сама пошла в подземный переход на Пушкинской, купила этих сколько-то там чеков, и что-то там менялось. Или не менялось. Потому что в конце концов у меня акций оказалось стандартно мало — 21.

О продаже акций мне сообщил ответственный секретарь Сергей Дардыкин. Эти новые начальники все мне уже были чужие — по духу. Они хотели заметок, которые писать было легко, но сильно противно. Какую-то хрень с приключениями, кровью и спермой. Я не понимал тогда, как и сейчас не понимаю, что они там говорили про новые «Известия», про старые «Известия». Редакция той поры хотела сама не знамо чаво. Не помню уже кто, но позвонил мне из редакции и попросил что-нибудь такое…

Я вспомнил, что черт знает когда, только начав работать в Одессе, я написал заметочку о коте, который живет на дереве. При наведении «порядка» на Греческой площади — то бишь при сносе игровых павильонов, кот сиганул с крыши павильона на ясень и не слезает. Ему смастерили домик, подают на веревочке ведро с едой, кот там живет без кошки, но в свое удовольствие. И уж не помню кто в редакции, но тогда меня посрамил — как это я додумался…

Я считал, что для последней полосы заметка в самый раз.

И вот теперь, вспомнив об отвергнутой кошачьей истории, я послал ее снова, тем более что кот менее популярным не стал, его теперь даже показывали туристам. Мало что эту чепуху напечатали как серьезный материал — ее даже хвалили и отметили.

Дардыкин, сообщая о распродаже «Известий», говорил, что вот-де наступает для газеты день, когда идет проверка на верность и пр. Я сел на паровоз и приехал. И правильно сделал. Знаешь, почему? Потому что в тот день в последний раз увидел всю нашу собкоровскую братию. Пушкаря, Чемонина, Петра Ворошилова, Баблумяна, Кондратова, Матуковского, Дергачева… Славный у нас был корпус. В «Комсомолке» был хорош, но у нас — просто класс. Жаль, что об этом никто не напишет.

Я был в каком-то смятении, в недоумении. Продажа акций была не просто финансово-торговой операцией, а чем-то другим. Это было как продажа своей хаты в селе (а это совсем не жилье, как квартира в городе), после чего в чужие руки уходит не только угол, где ты ел и спал, а целый мир, и мне стало как-то сильно хреново. Какой-то джинсово-неуверенный пробежал Игорь. Совершенно неожиданно подошел Дардыкин, начал хвалить мою заметку про кота — им же обкарнанную и по сей причине потускневшую и потерявшую идею. Я писал что-то такое, как явление. «Лепрозорий». Получился репортаж из лепрозория. Друзенко тоже был растерянным и, что случалось редко, не захотел идти в гостиницу и вмазать, хотя сало было с «Привоза» и водка приличная.

Уже потом, в гостинице, я понял: отныне газете нужны будут другие перья, собкоры, редакторы. Наше время ушло. Во всяком случае — мое.

У меня есть опыт работы в «Комсомолке» и в «Известиях», мне там и там работалось комфортно, но это два разных мира. Сопоставление их бессмысленно. Наибольше их роднит, пожалуй, только падение. Но в своих размышлениях я пришел вот к какому выводу.

Как-то В. Н. Севрук, еще в своем страшном статусе, выступая на собкоровском совещании, как бы вскользь и как бы шутя, сказал, что в «Известиях» витает неистребимый меньшевистский душок. Сказал не зло, и лично я посчитал это комплиментом. Пережили мы большевистскую эру, переживем и эру дикого капитализма, даже если «Известия» перестанут выходить вообще. Найдется в грядущих временах человек, который достанет их из небытия и воскресит. И чем больше мы оставим памяти о своей газете, тем шансов на это больше…