Звездные ночи

— Указ Президиума Верховного Совета СССР… — голос у молодого генерала не то, что у нас — как труба. — 588-й женский авиационный полк ночных легких бомбардировщиков переименовать в 46-й гвардейский авиационный полк ночных бомбардировщиков…

— Ур-р-ра! — дружно крикнули мы на всю округу. Затем следуют короткие выступления Бершанской, Рунт, Хорошиловой. От счастья мы — на седьмом небе. Вместо того, чтобы разойтись, сгрудились, обнимаемся, целуемся и, конечно, по праву слабого пола сладко плачем. Как же удержаться от слез, если мы, первые в дивизии, стали гвардейцами!

Погода испортилась окончательно, буйствует ветер, но мы, впервые за всю войну, не ропщем: сидим в кабинах и ждем приказа на вылет, вдруг погода переменится. Так до одиннадцати вечера просидели на командном пункте, потом перешли в общежитие. Полетов в эту ночь не будет — мы надели парадную форму, подкрасились. Жаль, что генерал уже уехал. Поглядел бы, какие мы в юбках. Ничего, не последний раз встречаемся…

Кто-то под гитару отбивает чечетку, кто-то настраивает скрипку. Талантливых актрис у нас хоть отбавляй. Концерт будет на славу. А пока, набирая силу, звучит наша любимая песня:

Пропеллер, громче песню пой,
Неся распластанные крылья…

На наше торжество пришли гости — летчики из соседнего полка истребителей. Бершанская села за стол в углу, я пристроилась рядом. Евдокия Давыдовна смотрела на танцующих и словно не видела их, думала о чем-то своем. Повернувшись ко мне, сказала:

— Гляжу на этих ребят, а сама вспоминаю лето сорок второго. От первого состава полка истребителей никого не осталось. Все погибли. Они тоже могли стать гвардейцами. Не успели. — Она потерла ладонью глаза, словно избавляясь от какого-то виденья, неожиданно улыбнулась. — Признавайтесь, страшновато было? Не учебное бомбометание, как-никак — боевой вылет.

— Признаюсь, — ответила я. — Во время первого вылета был момент, когда мне показалось, что все кончено. А Руднева: «Ничего страшного». Потом, когда бомбили станцию, несколько раз попадали в пиковое положение, но я стискивала зубы и твердила про себя: «Ничего страшного!»

Бершанская кивнула головой, повторила:

— Ничего страшного… Руднева у нас молодец. Значит, смерти в глаза заглянули. Привыкайте.

— Евдокия Давыдовна! — воскликнула я с дрожью в голосе. — Уже привыкла: у меня такое ощущение, что я летаю в эскадрилье сто лет.

Бершанская тихонько сжала мне локоть.

— Это самое главное. А вы на меня обижались, что долго не даю задания. Не возражайте, я бы на вашем месте тоже обижалась. Дать задание нетрудно…

К нам подсела Женя Руднева. Я ни разу не видела ее танцующей. Многим нравилась эта обаятельная, большеглазая девушка, но она словно не замечала этого. Приглашавшим ее потанцевать неизменно отвечала: «Я не танцую». На настойчивых кавалеров смотрела с каким-то изумлением: «Вы что, плохо слышите?»

— Как жаль, что Раскова не дожила до этого дня, — сказала Женя. — Вот был бы для нее праздник.

— Я тоже все время думаю об этом. — Бершанская закурила. — Женский гвардейский полк… Сколько Марине Михайловне пришлось спорить, доказывать. Противники женских авиационных формирований приводили, по их мнению, неотразимые аргументы: «Нет армейской выучки, никакого представления о военной дисциплине, в авиации необходимы железные нервы, колоссальная сила воли. Ваш перелет — явление исключительное, к тому же он был совершен в мирное время». Ну и тому подобное. А она верила в нас и расчистила нам дорогу в военное небо.

— Ничего нового не узнали о ее гибели? — тихо спросила Женя Бершанскую. — Вы обещали нам сказать, если узнаете. До сих пор не верится, что Расковой нет. Какая-то чудовищная несправедливость судьбы.

— Нового почти ничего. Известно только, что она попала в снегопад. Потеряла ориентир — самолет врезался в гору. Бомбардировщик «Петляков-2» сложная машина. Даже некоторые летчики-мужчины побаиваются его.

К нашей компании присоединились другие девушки. Евдокия Давыдовна продолжала:

— Когда она совершала на этой машине первый самостоятельный полет, сначала все шло нормально. Стала заходить да посадку — отказал левый мотор. Самолет стал заваливаться на крыло. Все решали какие-то мгновенья. Марина Михайловна сумела выровнять машину, на одном моторе долетела до соседнего маленького аэродрома и благополучно приземлилась.

Мы долго говорили о Расковой. Евдокия Давыдовна рассказывала о своих встречах с ней. Вспомнили, как она заботилась о семьях своих воспитанниц, писала письма в разные инстанции, чтобы помогли эвакуированным с жильем, с топливом. Выложили на стол фотографии Марины Михайловны, вырезки из довоенных газет. Бережно перебирали их, всматривались снова и снова в дорогие черты.

— Какие глаза!

— Какая улыбка…

— А лоб — высокий, чистый, ни одной морщинки.

— Очи, а не глаза, не лоб, а чело.

— Военная форма ей шла.

— И властная была, когда надо, и суровая…

Кто-то вспомнил слова Константина Симонова: