Звездный билет (сборник)

Я сел и прислонился спиной к стене дома. Голова через секунду начала гудеть, как сорок сороков, вернее, как один огромный колокол. Вытащил носовой платок и утер кровь с лица, высморкался. Рядом лежала затоптанная, с переломленным козырьком моя кепка-«фаэрмэнка». Я взял ее, сбил пыль, потер рукавом и надвинул на голову. Напротив на каменной тумбе сидел Кянукук. Он, вытянув шею, смотрел на меня и будто глотал что-то, кадык ходил по его горлу, словно поршень.

— Послушай, ты, жалкая личность, у тебя найдется где переночевать? — еле ворочая языком, спросил я.

Он закивал, стал глотать еще чаще, потом встал и протянул мне руку. Мы пошли с ним, он вел меня, как водят раненых на войне, но я, кажется, ступал твердо и только не понимал, где мы идем, куда мы идем, что меня сюда занесло, и что такое земной шар, и что такое человечество, и что такое мое тело, моя душа, и его душа, и души всех людей, нарушились все связи, я стал каким-то светлячком, хаотически носящимся в море темного планктона.

7

Перед глазами у меня дрожал на стене солнечный квадрат, расчерченный в косую клеточку. Под ним — баскетбольный щит с оборванной сеткой. Выше — лозунг на эстонском и русском языках: «Слава советским спортсменам!» Справа и ближе висели гимнастические кольца. Еще ближе и слева виднелись параллельные брусья. Виски ломило от холода. Я согнул одну ногу, потом другую, поднял руки и пощупал лицо. Оно было обложено мокрыми и холодными полотенцами. Я сорвал их и сел. Оказалось, я сижу на гимнастических матах. Наконец дошло, что ночевал я в спортзале. Недосягаемый и чистый, как больница, потолок был в вышине, дымный солнечный свет проникал сквозь большие окна, взятые в металлическую сетку. Рядом лежал Кянукук и смотрел на меня.

— Привет орлам-физкультурникам! — сказал я. — Как мы сюда попали?

— А я здесь живу, старик, — ответил Кянукук. — Вернее, ночую. Сторожиха мне сочувствует.

— Знаешь, ты так на сочувствии карьеру можешь сделать. Тебе не кажется?

— Старик! — захохотал он. — Земля еще не успеет совершить оборот вокруг Солнца, как я стану корреспондентом радио. Радиокитом, так сказать.

— У тебя есть зеркало? — спросил я.

Он пошарил под матами и протянул мне круглое зеркальце.

Странно, лицо не очень испугало меня. Верхняя губа была, правда, рассечена и запеклась, нос несколько распух, под глазами были небольшие кровоподтеки, но в общем те трое добрых молодцов разочаровались бы, увидев сейчас мое лицо, недоработали они вчера. Впрочем, должно быть, это примочки, заботливые руки Кянукука сделали свое дело.

— Ты моя Мария, — сказал я ему. — Ты сестра милосердия, подруга униженных и оскорбленных.

— Знаешь, Валя, — тихо сказал он, как-то странно глядя на меня, — я сегодня всю ночь читал журнал. Прочел твои рассказы.

— Ты моя первая читательница, — сказал я. — Будь же моей первой критикессой.

— Знаешь, здорово! Ты настоящий писатель! А ведь никто не знал, подумать только!

Я вытащил пачку сигарет. Все они были переломаны, но все же я нашел более или менее крупный обломок и закурил. Голова закружилась.

«Есть выход — повеситься, — подумал я. — Тихо-мирно покачиваться в какой-нибудь дубовой роще, так сказать, красиво вписаться в пейзаж».

Кянукук помолчал и добавил:

— Если бы мальчики знали, они не стали бы…

— Какие мальчики?! — заорал я.

— Те, вчерашние, — пролепетал он.

Мальчики! Я прямо задохнулся от ненависти. Какое слово — «мальчики» для этих штурмовиков, для этой «зондеркоманды», для невинных младенцев весом по центнеру!

— Ты не знаешь, моя милая, — сказал я, — сколько в тебе от проститутки. Я думал, что ты сестра милосердия, а ты самая обыкновенная сердобольная проститутка. Пошли завтракать.

— Если ты считаешь меня жалкой личностью, зачем же ты общаешься со мной?

— Жалкая личность лучше, чем сильная личность, — ответил я, встал и подтянул штаны.

Потом бодро прыгнул на кольца и сорвался с них. Невзирая на первую неудачу, я подтянулся на брусьях и стал махать ногами.

— Пойдем, Валя, — сказал Кянукук, — а то сейчас уже придут сюда эти… физкультурники.

Мы позавтракали в молочной столовой и распростились с Кянукуком до вечера. Я поехал на базу. Там никого не было, все использовали день отгула и разбрелись кто куда. Я умылся, побрился, нашел кусочек пластыря и заклеил ссадину на виске. Потом, вспомнив на секунду Кянукука, надел свежую рубашку, галстук, выходной костюм, английские ботинки и вышел на шоссе. Странной была моя прогулка по шоссе — я чувствовал бодрость, странную бодрость побежденного накануне боксера. Пешком я прошел через весь лес, вышел к пляжу и по телефонуавтомату позвонил в гостиницу Тане.

— Таня, — сказал я, — я тебя снова люблю.

— Ну и что? — спросила она равнодушно, но именно так, как я и ожидал.

— Таня, — сказал я, — хочу зайти к тебе.

Она помолчала, потом кашлянула.

— Можно зайти? — спросил я. — Поговорить нужно.

— Только ближе к вечеру, — сказала она. — Я сейчас еду на пляж. Куда ты делся вчера?

— На какой пляж? — спросил я, разумеется сообразив, что ее будут сопровождать те трое да еще разные там физики и Кянукук увяжется — в общем целый шлейф.

— На Высу-ранд.