Звездный ковчег

Но почему он, Изя, лежит здесь, вспоминая о старике Мэстоне? Поток мыслей вяз в болоте подступающего сна. Дрожь ужаса прошла по его расслабленному телу, заставив вздрогнуть каждый мускул, — древний, далекий страх, страх беспомощности, безмыслия, страх перед сном. Потом пропал и ужас. И Исаак Розе пропал. Живое тело вздохнуло в темноте, внутри блестящей игрушки, ловко подвешенной на лунной орбите.

Линде Джонс и Триз Герлак было по двенадцать лет. Когда Эстер поймала их, чтобы задать пару вопросов, они немного стеснялись ее и немного презирали, потому что, хотя ей уже шестнадцать, она такая «жутиковая» с этими стекляшками на носу, и Тимми Келли называл ее жидовкой, а ведь Тимми Келли такой клевый!.. Так что Линда отводила взгляд и делала вид, что не слышит, а вот Триз, казалось, была польщена. Хихикая, она сказала, что да, они и правда видели эту «жутиковую» женщину, и та действительно была какая–то обгорелая и блестящая, и даже одежда на ней обгорела, только тряпки остались. «И груди у нее болтались, дико так было, длинные такие, — сказала Триз. — Сущий жутик, да? Так и висели, Господи».

— У нее были белые глаза?

— Это что, так дурашка Форт рассказывала? Она говорит, что тоже ее видела. А мы так близко не подходили.

— Это зубы у нее были белые, — добавила Линда, не в силах перенести, что вся слава достается подруге. — Белые–белые, как череп, да, и их вроде как слишком много было.

— Точно в исторических видиках, — продолжила Триз, — знаешь, как те люди, которые жили до пустыни в этой… как ее там? — Африке, вот. Вот такая она была. Как те голодающие. Слушай, может, какая–то авария случилась, а нам ничего не сказали? Может, солнечная буря? А эта женщина вроде как обгорела и с ума сошла и теперь прячется?

Триз и Линда были совсем не глупы — без сомнения, КИ у них переваливал за 150, как и у всех, — но они родились в Колонии. Они никогда не бывали вовне.

А Эстер была. И помнила. Розе присоединились к проекту, когда ей было семь лет. И она многое помнила из прошлой, городской жизни. Филадельфия: тараканы, дождь, сирены экологической тревоги и ее лучшая во всем доме подруга, Савиора, у которой было десять миллионов крохотных косичек и каждая завязана красной ленточкой с синей бусинкой. Ее лучшая подруга во всем доме, и в школе, и во всем мире. Пока ей не пришлось переехать в Штаты, а потом в Бейкерсфилд и проходить обеззараживание, избавляться от всего: от бактерий и вирусов, и грибков, от тараканов, радиации и дождя, от красных ленточек и синих бусинок и ясных глаз. «Да я буду смотреть за тебя, слепышка, — говорила Савиора, когда Эстер не помогла первая операция. — Я буду твоими глазами, ладно? А ты станешь моей головой, особенно по арифметике».

Странно, что спустя десять лет ей так ясно помнились эти слова. В ушах стоял голос Савиоры: как она выпевает слово «арифметика», так, что слово становится иностранным, непонятным, восхитительно–загадочным, синим и красным…

— А–риф–ме‑е‑тика, — пробормотала Эстер про себя, проходя коридором, но у нее так не получалось.

Ладно, допустим, что эта «обгорелая» женщина — негритянка. Но это не объясняет, как она попала в коридор С‑2, или в Общую, или на площадь во Флориде, где девочка по имени Уна Чен и ее младший братишка видели ее прошлым вечером сразу после выключения солнца.

«Срань какая, — думала Эстер Розе, проходя общей ячейкой, сливавшейся для нее в зелено–голубой фон. — Если бы я только могла видеть. Да что толку? Эта женщина может проходить передо мной прямо сейчас, а я и не обращу внимания, решу, что так и надо. Да откуда у нас взяться «зайцам“? На втором году жизни в космосе! Где она все это время сидела?» И не было никакой аварии. Просто дети играют в кошмарики, пугают друг друга и пугаются сами. Пугаются старых документальных фильмов, черных физиономий, оскаленных от голода, когда все лица в их мирке белые, мягкие, жирные.

«Сон разума рождает чудовищ», — прошептала Эстер вслух. Она изучила весь файл «Шедевры западного искусства» в библиотеке, потому что, хотя мир и даже ОСПУЗ были ей недоступны, картинки она видеть могла, если наклонялась к ним достаточно близко. Гравюры были удобнее всего, они не превращались в путаницу цветных пятен, когда она увеличивала изображение, а оставались осмысленными — четкие черные линии, тени и блики, складывавшие картину. Гойя, вот кто это был. Летучие мыши вылетают из головы спящего на полном книг столе, и надпись внизу: «Сон разума рождает чудовищ» — по–английски, на единственном языке, который она знает в жизни. Тараканы, дождь, испанский — все смыто. Конечно, испанский язык хранился в памяти ЭМ. Как и все остальное. Если хочешь, можно его выучить. Но к чему, если тот же ЭМ может переводить с испанского на английский быстрее, чем человек читает или думает? К чему знать язык, на котором никто, кроме тебя, никогда не заговорит?