Звездный табор, серебряный клинок

— Эй, ромалы, слушайте правдивый рассказ,
Что ветер нашептал, который бродит меж звезд…
И вновь по окончании разразилась восторженная буря.

— Не знаю, о чем ты пел, — сказал Бенедикт, — но и не надо. И без того душа плачет.

Люди одобрительно кивали, били Гойку по плечам и заказывали кружку за кружкой.

А Бенедикт сказал:

— О штурмане. Я уже приглядел тут для вас кое-кого. Брайни, поди-ка сюда. — Он потянул за руку худощавого парнишку ярко выраженной семитской наружности и выволок его к самому столу.

— Вот, пожалуйста. Штурман. Зовут Брайан. Из колледжа недавно, так что и теорию еще помнит. Но и на практике уже немало накатал. Ну-ка, Брайни, перечисли-ка свои маршруты.

— Беня, я тебя умоляю…

— Давай, давай!..

Парнишка поднял глаза к потолку и, загибая пальцы, затянул;

— Москва — Новые Фермопилы, Москва — Петушки, Четвертая Альдебарана — Рай, Е-7/87 — Долгожданная Эрекция, Алмазный Край — Юпитер Гелиоса, Челябинск Рай…

— Ну хватит, хватит, — остановил его Бенедикт. — Видали?!

— Что-то молод он больно, — недоверчиво помотал головой Гойка.

— Молодой, да ранний, — заверил Бенедикт. — Вам как раз подойдет.

— А чего им надо? — поинтересовался парнишка. — Ты меня, Беня, продаешь, как какую-то бессловесную тварь…

— А ты и есть тварь, — заявил Бенедикт. И добавил, выдержав паузу: Божья.

Народ заржал, а парнишка, пытаясь вырвать руку из мертвой хватки Бенедикта, заявил:

— Не, я к джипси не пойду. Если им надо украсть корабль, то я — пас.

— Нам нужен репетитор, — вмешался я. — Обучить нашего штурмана гиперпрыжкам.

— А-а, — протянул Брайан. — Это-то мне раз плюнуть. Хоть и сложно. Только я все равно не могу.

— Как это не можешь?! — возмутился Бенедикт. — Я пообещал!

— Ты пообещал! Меня как раз начальник транспортной службы графа Ричарда Львовского к себе вербует, сулит немножечко деньжищ заплатить.

— А вот это видел? — показал ему Бенедикт кулак. — Сулит ему! Еще вякнешь, и будет тебе обрезание по самые уши! Ты уж лучше молчи. А вот ты — пой, повернулся он к Гойке.

— Пусть-ка споет мой брат, — отозвался тот, вручную перестраивая балисет для меня. — Я по этой части против него — пацан, не более. Хотите верьте, хотите — проверьте.

Этого мне только не хватало. Хотя, с другой стороны, почему бы и не спеть?

Я принял инструмент из рук Гойки и на миг задумался… И решил взять слушателей контрастом. В противовес разухабистым Гойкиным песням спеть что-нибудь щемяще-грустное. Типа «Ночной птицы» Никольского или его же «Музыканта»: «Повесил свой сюртук…» Интересно, смогу ли я заставить их слушать меня на русском языке двадцатого века так, как слушали они Гойку на цыганском?

Я опрокинул в глотку рюмку водки, которая тоже появилась на нашем столике, поморщился и сказал:

— Я знаю песни только на диалекте своего родного табора.

И тут меня осенило. Я понял, что именно я буду петь. Когда-то давным-давно я сам положил на музыку стихи моего сокурсника Леши Михалева. И всем нравилось.

— В этой песне говорится о любви и о смерти, — сказал я. Хотел добавить что-то еще, но не стал. Потом переведу, если попросят. И я запел:

— На город мой безмолвна и бела
Ложится ночь, укутавшись в метели,
Два ангела ко мне в окно влетели,
Сложив за спинами замерзшие крыла,
Сказали мне, что Королева умерла.
И замолчали. Я хотел уехать
Тотчас из города, где ночь белым-бела,
Безмолвна. Где, быть может, «Умерла»
Чуть слышно прошептало эхо
За мною вслед и подавилось смехом.
Им нечего мне было рассказать,
Я понял все по их молчанью,
Расправив крылья над плечами,
Два ангела летели к небесам
В свой добрый мир из моего, назад.

Люди слушали молча, завороженно глядя мне в рот. Я чувствовал себя удавом Каа в городе обезьян. Но краем глаза я увидел, как из-за соседнего столика поднялся какой-то человек и проворно вышел из нашего зала. Все, что я успел заметить в нем, — зачесанная на лоб челка и большие уши. Не всем, значит, нравится, как я пою. Ну и ладно, скатертью дорога. Я опустил глаза, чтобы больше не видеть ничего такого, что могло бы меня сбить.