Звездочет

Все же в одном углу уже наведен порядок, и в этой части комнаты, несмотря на осквернение и разгром, продолжает жить дух хозяев: на сосновом столе стоят портреты Фальи и самого сеньора Ромеро Сальвадора, прислоненные к горшку с геранью, которую только что полили.

Нет необходимости ни о чем спрашивать. Достаточно увидеть, как все-таки в конце концов проливаются слезы на бумаги и вещи, разбросанные по полу.

Немного успокоившись, донья Исабель рассказывает ему подробности:

— Его забрали, потому что ему пришло в голову сочинять газетку на французском для беженцев. Она называлась «Крыша над головой». Он писал от руки несколько копий с новостями про войну и с информацией о дешевых пансионах и ресторанах, о кораблях, которые отбывают, о часах работы музеев, чтобы облегчить ожидание.

— В этом нет ничего страшного! Его сразу отпустят, — пытается убедить ее Звездочет.

Она медленно мотает головой: ей тяжело делиться с мальчиком своими худшими опасениями.

— Я тоже так говорила полицейскому, который командовал остальными. Но он мне ответил, что я очень ошибаюсь и что это тяжелейший проступок. Он мне сказал, что и за меньшее ставят к стенке. Что несколько дней назад расстреляли каких-то парнишек в Альмерии, почти детей, за то, что они распространяли бюллетень британского консульства. Так что разумнее мне было искать какого-нибудь влиятельного человека, чтобы он вмешался.

Иллюзии Звездочета развеяны.

— И вы знаете какого-нибудь влиятельного человека, донья Исабель?

— Я написала Мануэлю де Фалье. Это наша единственная надежда.

Через несколько недель, полных тоскливой тревоги, донья Исабель читает ему письмо от Фальи. Неподалеку волны бьются о набережную, и этот звук вторит словам:

Моя дорогая сеньора, посылаю Вам копию письма, которое я, со всей возможной поспешностью, отправил на имя того, кто может воспрепятствовать этому безрассудству. В нем я говорю следующее.

Новая горечь смущает сегодня мой дух. Я имею в виду частое применение высшей меры наказания к людям, чьи преступления, как по крайней мере кажется со стороны, совершенно несоизмеримы с подобной карой. Таков случай моего друга и ученика Ромеро Сальвадора, которого исключительно сострадание в это горькое и тревожное время, которое переживает Европа, побудило к тому, чтобы предложить несчастным беженцам, в рукописном виде, некоторую практическую информацию, которая облегчила бы им жизнь. Я уверен, что ваша милость не допустит преступления.

Звездочет не дыша слушает письмо. Когда донья Исабель заканчивает, он берет листочек в руки, будто это кусок неба, и снова читает его про себя, чувствуя душой точный вес каждого слова и впитывая бесконечную белизну бумаги.

— Это принесет результат, — говорит он уверенно, но, заметив мрачное лицо доньи Исабель, снова перебирает доводы: — Они не смогут отказать Фалье в этой просьбе. К тому же он совершенно прав. Почему вы боитесь?

— Правда: начальник, к которому обратился маэстро, подписал приказ о помиловании. Но… — Губы доньи Исабель трясутся, и поэтому она медлит, но потом быстро произносит, глотая слоги от волнения, которое ее изводит: — …Приказ не дошел до тюрьмы. И никто не знает, где эта проклятая бумага.

Долгое молчание. Они смотрят друг на друга мокрыми глазами, как два зеркала, отражающие печаль друг друга до бесконечности. Звездочет встает и открывает ставни. Море до странности неподвижно и бело, как алебастр.

— Что мы можем сделать?

— Мы должны ждать, когда отыщется бумага о помиловании.

Воздух, вошедший в открытые окна, осушает их глаза. Лицо доньи Исабель напрягается, странно удлиняется и перестает дрожать.

— Я попрошу тебя об одном большом одолжении, — говорит она. — Я хочу, чтоб ты пошел повидать в тюрьме моего бедного старика. Мне нельзя. Мы не женаты официально. Мы больше сорока лет вместе, но директор тюрьмы считает, что, если мы снова увидимся, это будет прелюбодеяние. С тобой не возникнет этих странных проблем. Тебя пустят. Бедняжка им сказал, что это его последнее желание. Ты не представляешь, как ему хочется тебя повидать!

Она поднимается со стула и прощается с ним.

— Нет, я не хочу, чтоб вы оставались в одиночестве, — протестует Звездочет.

— А как же еще я могу остаться после сорока лет вместе?

Он лежит на тюфяке.

— Рафаэль! Рафаэлильо!

— Да, сеньор Ромеро Сальвадор.