Звездочеты

Никогда еще Семен не чувствовал в себе такого прилива сил и энергии, как в эту субботу. Задумал: ночные наряды отдохнут, поднимет заставу «в ружье», проверит боеготовность. Потом баня, обед и тщательный инструктаж на боевом расчете. Недаром она, Ярослава, про число напомнила. Ночь приближается не рядовая, совсем не такая, как сотни ночей, что приходили сюда, на границу, до этой субботней ночи. С такой ноченькой, если сбудется то, что предрекла Ярослава, шутки плохи, эта ноченька такой рассвет может народить — вовек в сердце гвоздем торчать будет.

За весь день Семен не выкроил для себя даже полчаса, чтобы помыться в бане, хотя Мачнев чуть не силком тащил его туда, рисуя фантастические наслаждения в изобретенной им парилке.

— Что там ваши хилые Сандуны, — ворчал Мачнев. — Из моей парилки в сугробы можно прыгать.

— Ну ты и деятель! — восхищенно отметил Семен. — Война, можно сказать, на носу, а ты парилку рекламируешь.

— Война! — фыркнул Мачнев презрительно. — Какая же это война, если человек в бане не помылся? Никакая это и не война. К примеру, если нательная рубашка грязная, оно и помирать несподручно.

— Ты панихиду не разводи, — оборвал его Семен. — И меня не агитируй. Хлебникова вон тащи, ему хворь надо березовым веником выгнать.

— Так он уже в парилке оборону занял, — радостно сообщил Мачнев. — Худой стал, как журавель.

После обеда Семен поднял заставу «в ружье» с занятием рубежа обороны. Как ни хотелось ему придраться хоть к малейшей оплошности или нерасторопности бойцов — это не удалось. Бойцы действовали стремительно и молниеносно, как в настоящем бою. «А прежде, бывало, подгонять приходилось», — подумал Семен.

Семен ловил себя на мысли о том, что нет-нет да и думает о Ярославе. Скоро на дороге вблизи заставы запылит отрядная «эмка», просигналит ворчливо, требуя открыть ворота, и Ярослава уедет навсегда. В душе возникало что-то такое, что протестовало — глухо, подспудно, но все же протестовало — против ее отъезда. «Да ты не бойся, Настенька, я не влюблюсь, — говорил он не столько Насте, сколько себе. — Не влюблюсь я в нее, в эту Ярославу, уж ты мне поверь. Ну и что же, что она красивая? Красивая, ничего не скажешь. Только она красивая, а ты у меня — единственная, и лучше, чем ты, мне не надо. И ты же это хорошо Знаешь. И едешь ко мне. Правда, Настенька, едешь? Торопись, волжаночка моя, торопись…»

Субботний боевой расчет, казалось, был таким, как обычно, но что-то неуловимо изменилось — особенно в лицах бойцов, ждавших, что начальник заставы скажет им новое, совсем не похожее на то, что говорил прежде.

Семен, чувствуя это, хотел сказать им привычные слова как-то по-новому, но, когда начал, понял, что дело вовсе не в словах, а в том, как их, эти слова, воспринимают.

— Товарищи пограничники, — негромко, даже слишком сдержанно сказал он. — Вот мы и дожили до этой субботы. Сегодня двадцать первое. Завтра, следовательно, как и положено по календарю, двадцать второе. Пугать я вас не собираюсь, но предупредить обязан. К слову «война» мы уж привыкать стали, пообносилось оно, поистерлось. А только сейчас не о слове речь, а о войне — настоящей, и не той, что где-то там, на другой планете, громыхает, а о той, что к нам через порог переступит. И тут не учебной тревогой пахнет. Тут команды «Отставить» не подашь и переигрывать то, что без усердия, без души, без воинского умения сработали, не переиграешь. За ошибки кровью платить придется — своей, не чужой. Мы вот привыкли говорить: застава — маленькая боевая семья. То, что боевая, верно, а что маленькая — не согласен, и прошу того, кто так думает, побыстрее выкинуть эту мысль из головы. Числом нас немного, но воевать будем со своим коэффициентом. Да так, чтобы он равнялся десяти. Десяти, и не меньше!

Семен прошелся вдоль строя, всматриваясь в посуровевшие лица бойцов. Он хорошо слышал дыхание каждого бойца и мерный стук своих шагов по каменному полу.

— В ночь на границу пойдут усиленные наряды. Всем, кто останется на заставе, в ноль-ноль часов занять свои места на рубеже обороны. В помещении заставы — только дежурный, во дворе — часовой. Я буду с вами на границе. Вопросы есть?

Неподвижный строй хранил молчание.

Семен взял пограничную книгу и сказал громко и внятно, чеканя каждое слово:

— Застава, слушай боевой расчет!

Казалось, все было сейчас, как и вчера, и позавчера, и полгода назад, но это только казалось. Даже знакомые, сотни раз произносившиеся на заставе фамилии бойцов звучали сейчас по-новому, будто совсем новые люди встали сейчас в строй.