Звездочеты

В Москве уже стояла поздняя осень. Вместе с осенними ветрами на столицу все неотвратимее надвигался фронт. За несколько дней до возвращения Петра Катя вместе с семьями других редакционных работников была эвакуирована на Урал. Петр страдал без нее, с ходу отправив ей десяток суматошно написанных, но полных любви и нежности писем. Кажется, только сейчас, в разлуке, он со всей силой чувств, на которую только был способен, ощутил мучительно-сладкую любовь к Кате и понял, как она незаменима в его жизни. Со снисходительной усмешкой вспоминая свой первый рассказ о любви, он подумал, что сейчас написал бы его более искренне и горячо.

Ноябрь принес горькие вести — немцы, остервенело рвавшиеся к Москве, заняли поселок Красную Поляну. До столицы оставалось всего двадцать пять километров. В деревне Катюшки гитлеровцы устанавливали дальнобойную артиллерию, чтобы обстреливать Москву. Немцы подходили к Химкам…

Петр жил в Москве на квартире друга — после того как Максим ушел на фронт, Полина Васильевна пригласила Петра к себе. В редкие свободные вечера он появлялся у гостеприимной, старушки, каждый раз стараясь принести что-либо съестное для Жеки.

Нелегко ему было смотреть на эту маленькую, исхудавшую девочку, с которой не было сейчас ни отца, ни матери и которая привязалась к нему и с нетерпеливой радостью ждала его появления. Больше всего Петра удивляла недетская серьезность Жеки, будто она все понимала — и почему уехали мама и папа, и почему холодно в квартире, и почему все время хочется есть. Едва завидев Петра, она прежде всего тащила его к большой, почти во всю стену, карте и требовала:

— Покажите, где сейчас немцы.

Петр показывал, хмуря брови.

— Значит, еще далеко, — успокаивалась Жека. — Папа не пустит немцев в Москву…

Петра удивляло, что вовсе перестал подавать о себе вести отчим. Он не звонил и не приезжал, продолжал жить в Немчиновке, на даче, словно не было никакой войны.

В ноябре Петра зачислили в строевую пехотную часть. Она должна была согласно приказу отправиться по Минскому шоссе на рубеж Михайловское, Никольское, Полушкино. Воспользовавшись несколькими свободными часами, Петр отпросился у командира и заскочил в Немчиновку, чтобы узнать, не случилось ли какое несчастье с отчимом.

Дача, казалось, дремала в глубоком снегу, равнодушная к тому, что происходило на белом свете. По сравнению с шумным, забитым войсками и техникой Минским шоссе двор дачи был пустынен, как келья отшельника.

Дверь долго никто не отпирал. Петр забарабанил настырнее. Наконец щелкнул ключ, и на пороге появился по-зимнему одетый, хмурый и, видимо, недовольный, что его тревожат, Зимоглядов.

— А, это ты? — спросил он, как спрашивают у чужого и к тому же некстати явившегося человека. — Здравствуй…

— Да вот, попрощаться на минутку заскочил. На фронт еду, — сказал Петр, поправляя ремень на мешковато сидящей на нем шинели.

— На фронт? — опустив крупную, массивную голову, спросил Зимоглядов, и в его тихом, осторожном вопросе Петр уловил явственные нотки злорадства. — На фронт? — повторил он уже чуть погромче, и в черных жгучих глазах его вскипел гнев.

«Такими глазами можно костер распалить», — испуганно подумал Петр.

— Еду, сам напросился, хотя и выбор был — или на Урал, о заводе эвакуированном писать, или на фронт, — растерянно проговорил Петр, все еще не понимая состояния Зимоглядова. — И пока не разобьем фашистов — ни строки не напишу — в руках автомат.

— На фронт? — в третий раз переспросил Зимоглядов, и теперь в его вопросе зазвучал металл. — А где он, тот фронт? Где он, тот фронт, я тебя спрашиваю?! — вдруг взревел он так, что, казалось, звякнули оконные стекла. — Проговорили вы тот фронт, пропели, проворонили, — теперь уже с тихой укоризной, будто каждое слово ему давалось неимоверным усилием боли, продолжал он. — Проговорили в речах красивых, пропели в песнях залихватских. «Полетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут могучие танки, и пехота пойдет, и линкоры пойдут, и помчатся лихие тачанки!» — Он пропел слова известной песни, безбожно перевирая мелодию, с истеричным, злым надрывом. — Где они, ваши самолеты? И где они, ваши танки? (Петра резануло то, с какой настырностью и издевкой подчеркнул он слово «ваши».) И где танки Гитлера? Здесь они, здесь, Петяня! — И он ткнул длинным пальцем в окно, за которым в непонятном и противоестественном сейчас спокойствии лежал девственно чистый снег. — Сегодня утром немецкие саперы на Химкинском речном вокзале побывали. На экскурсии! — недобро хохотнул он, и Петр, взглянув в его глаза, ужаснулся: большие, горящие черным огнем, они вот-вот готовы были вылезти из орбит. — Еще три дня, от силы неделя — и Гитлер парад будет принимать. На Красной площади! А потом… потом, — Зимоглядов задыхался, будто взбирался на высокую гору, — он Кремль взорвет! Как Наполеон! У него все, как у Наполеона, вот разве что из Москвы его не выставишь.

— Да как ты… такое говоришь? Как у тебя язык поворачивается? Как смеешь? — вскипел Петр.