Звёзды, души и облака

— Вот она молчит почему, — Шурочка посмотрела в сторону своей иконы. — Мало того, что проститутка, так ещё и ребёнка убила. Своего ребёнка. Так, что ли?

— Матерь Божия защищает всё, что касается зачатия, рождения человека. Всё, что касается целомудрия женщины, брака, семьи. И любви к детям, и любви к родителям. Любви к матери, например. Духовно защищает.

— Значит, убийство... Так, как ты тогда говорила... Вот как это получается — убийство.

Значит, я убила... Это что, смертный грех? Заповедь такая есть — не убий.

— Есть. Это все знают, даже неверующие.

— Все знают, да не все выполняют...

Шурочка лежала молча. Ей надо было осмыслить услышанное. Ей надо было пустить всё сказанное в свою душу, и попытаться сделать это своим. Своим, собственным.

Было трудно представить себя убийцей. Сознание отказывалось принять в себя факт, ставший столь очевидным.

«Да, получается, что я убила своего сына... смертный грех, камень... карается смертью. Что ж, всё правильно. Как я могла... Не знала... Не знала? Не ври хоть сама себе. Тебе же хотелось пить, курить. А всех трудностей, связанных с ребёнком, тебе не хотелось. Может, ты чего и не знала, но основная-то причина была в этом. В этом!» И Шурочка едва слышно застонала.

— Ты спишь? — спросила Маша.

Шурочка не ответила. Как больно ей было! От этой боли она даже забыла на мгновение о том, как ей хочется уколоться.

«Убийца... Убийца!»

Какое-то время Шурочка лежала неподвижно. Душа болела. Душа не в силах была шевельнуться от боли и стыда.

И всё же, это ещё было не всё. Что-то ещё было... Что? А! Целомудрие, зачатие, любовь к детям. Любовь к родителям... Вот уж не было чего, так не было... Если не любила собственную мать — нечего соваться с просьбами к Божьей Матери!»

— Маша, ну как же это можно — после того, как в тебе такая грязь — соваться к Богу? И к Божьей Матери? Как же это можно — из такой тьмы?

— Мы все таковы. Кричать надо: «Господи, прости!» Кричать надо изо всех сил, на полном пределе. На смертном пределе, понимаешь? И тогда даёт Бог благодать, и даёт силу противостоять греху. Когда будешь вылезать — Бог всё поменяет в тебе: и образ мышления, и мировоззрение, и смысл существования. Все ценности местами поменяются. Вся грязь заменится на живую воду. И простит Бог твои грехи по милости своей... Так бывает, честное слово. Я сама это пережила, и видела это — много раз. Только верь.

«На смертном пределе, — повторила про себя Шурочка. — Куда уж дальше — на смертном пределе...»

— Завтра, часа в четыре, к вечерне пойдём. На исповедь пойдешь, к батюшке. А там — как Бог даст... На всё Его Святая Воля...

ГЛАВА 37

Думала Шурочка, думала. И так, и эдак перекладывала в уме свою жизнь, стараясь ничего не пропустить. Начиная с желания быть «как все», и заканчивая грязным борделем у рынка, куда и взята она была по блату, «по протекции».

Желание уколоться накатывало на неё волнами — властными, жесткими. Бросить всё, взять в комоде деньги, и забыться, и улететь в чудные края... Манили «чудные края», а не ломка и бордель. И сколько не говорило сознание про ломку и бордель, что-то там такое внутри кричало про «чудные края». И манило, манило.

Когда желание накатывало уж очень сильно, Шурочка пыталась мысленно перекричать его. Так и вопила: «Господи, я не могу! Помоги! Я хочу уколоться, и не могу больше удержаться! Помоги! Помоги! Помоги!»

Желание отпускало, но стоило Шурочке немного забыться, расслабиться, как оно накатывало снова. И снова Шурочка кричала в небеса. Кричала, как могла... На смертном пределе...

Вечером Шурочку встретил знакомый мощёный двор и древний храм с кирпичными полами, выложенными ёлочкой. На этот раз народу было много.

Было несколько человек — таких, как она, Шурочка. Она узнала их сразу. По выражению глаз, по движениям рук. Наркоманы. Почти со всеми рядом кто-то был. В основном, матери. Люди стояли перед маленькой дверью к батюшке плотной толпой.

Очередь шла невыразимо медленно, и стоять в этой очереди было невыразимо трудно. Всё то, что надо было сказать, всё то, в чём надо было каяться, отчаянно сопротивлялось внутри. Оно тянуло Шурочку бросить всё, бросить эту невозможно томительную очередь, и убежать. Убежать, куда глаза глядят.

«Всё равно ничего не получится. Ты проститутка, убийца. Ты — продажная тварь... — нашёптывало оно прямо в ухо. — Смотри, какое желание у тебя! В церкви стоишь, к священнику идёшь, и ломки нет — а стоять не можешь, потому что надо уколоться... уколоться, уколоться...»

Вечерняя служба уже началась. Уже прошёл служитель с курящимся ладаном в кадиле, и весь храм наполнился запахом ладана. От этого запаха в голове у Шурочки вообще всё перемешалось. Ей казалось, что она сейчас упадёт.

И пение, было ещё пение. Странное такое, монотонное. Словно молитва на непонятном языке.

Состояние Шурочки приблизилось к какой-то критической точке, но в этот момент её толкнули в спину:

— Иди!

Дверь была открыта.

— Входи, входи. Александра?

— Да, — Шурочка удивилась, что батюшка запомнил её имя.

— Сняли ломку?

— Да.

— Ну, наклоняйся. Что ты надумала?