Звезды Эгера

В бочки уже вставили краны, и турки пили венгерское вино из кружек и рогов.

Цыган встал, отер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:

— Ваша милость, сударь-государь Умрижаба, целую ваши руки-ноги, дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.

Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой, обернулся и, насмешливо сощурившись, спросил:

— Венгров хочешь скликать своим кукареканьем?

Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в него деревянную ложку, буркнул:

— Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!

Турки жадно ели и пили, тут же делили добычу, менялись награбленным. Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с повозки железный ларец. Ларец взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.

Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.

Герге хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака. Страшным и странным казалось ему это лицо, этот голый череп. Стоило турку снять колпак, и его бритое лицо сливалось с бритой головой. А как чудно он смеялся, даже десны были видны!

Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана туго набитый деньгами толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.

Герге по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок вытащил из луки седла деревянный шпенек и через маленькое отверстие стал просовывать туда деньги.

Невольники еще не кончили есть. К паприке они были привычны. Возница Андраш с удовольствием уплетал мясо.

— А ты почему не ешь? — обратился священник к Гашпару.

Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.

— Охоты нет, — ответил он угрюмо.

Немного спустя он взглянул на священника.

— Отец Габор, как поедите, выслушайте меня — хочу вам два слова молвить.

Поп отложил в сторону деревянную ложку и, звеня цепями, подсел к Гашпару.

— Чего тебе, сынок?

Парень смотрел, моргая глазами.

— Прошу вас, исповедуйте меня.

— Зачем?

— А затем, — ответил парень, — чтоб на тот свет явиться с чистой душой.

— Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.

— Скорее, чем вы думаете. — Гашпар кинул мрачный взгляд на турок и продолжал: — Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы. Вот я и убью его.

— Не делай этого, сын мой.

— А я его все равно убью. Только он подойдет — выхвачу у него кинжал и заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что вы уж, пожалуйста, исповедуйте меня.

Священник пристально посмотрел на него.

— Сын мой, — проговорил он спокойно, — я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.

— Новой веры?

— Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем — только сами исповедуемся богу. Мы верим, что господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь — мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгры отбивали невольников.

— А если не отобьют?

— Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди — их даже немало, — которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.

Парень мрачно смотрел на турок.

— Черт бы побрал их, окаянных! — пробормотал он сквозь зубы.

Священник покачал головой.

— Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?

Парень встал и поплелся к невольникам.

Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.

Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая волосы, падавшие ей на глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркези.

— Кто она такая? Жена твоя? — спросил его возница.

— Нет, — ответил цыган, — еще не была моей женой.

— О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?

— Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.

— Наше будущее в руках бога, — строго сказал священник. — Не устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.

Среди невольников сидело двое пожилых. Первый — молчаливый человек, по виду знатный барин, смуглый, седобородый, с длинными, свисающими усами. Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на какие вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый шрам. Странный запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй — тот крестьянин, которого вели на одной цепи со священником. Он смотрел на все широко раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто она была тяжелее, чем у других людей. Да и правда, голова у него была огромная.

Невольники ели паприкаш из баранины и тихо беседовали меж собой. Толковали о том, как бы освободиться от турок.

— Да никак, — сказал вдруг большеголовый крестьянин и, положив ложку, вытер губы рукавом рубахи. — Я-то знаю, — я уже однажды помучился в рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.

— И что же, вас домой отпустили?

— Какое там отпустили!

— Так как же вы освободились?