Звезды и немного нервно: Мемуарные виньетки

– Абсорбции? Вот как? Завидую вам. Я бы тоже хотел пройти курсы абсорбции, чтобы адаптироваться к жизни в нашей стране.

В свои 65 он был признанным (хотя в свое время, как полагается, битым) ученым, автором десятка классических монографий, ментором нескольких поколений музыкантов, прекрасно ладил с начальством, коллегами и издательствами, но комплекс еврея при губернаторе, видимо, снедал его непрерывно. Абсорбция не давалась.

Собственно, на этом можно было бы кончить, потому что его реплика, как говорят американцы, is a tough act to follow («номер, после которого удивить трудно»), но виньетка все-таки не про него, а про нее.

Она уехала, поступила в Калифорнии в престижную аспирантуру, где вскоре разругалась с научным руководителем, а там и со всей кафедрой, была исключена, судилась сначала с университетом, потом со своим адвокатом, оба дела проиграла и тогда филологию забросила – на время, с тем чтобы, разбогатев, вернуться в нее уже на новых условиях, – нашла партнеров, с которыми занялась бизнесом (торговлей недвижимостью, но не какой попало, а построенными по их заказу роскошными домами) и таки да, разбогатела (последний дворец под Сан-Франциско она продала на моих глазах, доведя таким образом свое состояние до отметки, начиная с которой можно припеваючи жить на проценты, но сначала он пустовал, и я пожил в нем в очередной переходный период; паркет сверкал, а мебели не было, и она выдала нам один из собственных футонов), после чего приступила наконец к сочинению книг и их на тем временем слегка цивилизовавшейся родине издала к сегодняшнему дню уже две.

Живет, однако, не в России. Живет с мужем-немцем, не говорящим по-русски, то в Калифорнии, то в Германии. При всей своей неуживчивости худо-бедно устроилась.

А вот в России, говорит, не потянула бы. Я ее понимаю. Тут необходима адаптация к культурной экзотике, жизни насквозь духовной, концептуальной – по понятиям. Нужны специальные школы абсорбции, платные, дорогие, цены им не будет.

У Гельфанда

В 60-е годы структурные лингвисты припали к стопам математики в надежде с ее помощью добиться наконец для своей науки статуса точной. Математиков они ценили за умение НЕ ПОНИМАТЬ их работы и снисходительное согласие учить их если не уму-разуму, то хотя бы осмысленному владению предметом их собственных исследований – языком.

Один кружок метаязыкового ликбеза вел Владимир Андреевич Успенский. Очередное занятие он начал с вопроса, решил ли кто-нибудь задачу, заданную на дом. Лысоватый человек со слуховым аппаратом поднял руку и был вызван к доске.

– Пожалуйста, сообщите нам полученный ответ.

– Так как…

– Вы сказали, что у вас есть ответ. Сообщите его.

– Вот я и говорю, что, так как…

– У вас есть ответ?

– Есть. Так как…

– Нет. ОТВЕТ НЕ МОЖЕТ НАЧИНАТЬСЯ С ТАК КАК. Садитесь.

Математики не только делились своими умениями, но готовы были освоить и достижения лингвистов. Однако дело опять-таки сводилось к совместным садо-мазохистским упражнениям по переводу туманных лингвистических понятий на разумный, т. е. понятный математикам, язык. Когда в ходе семинара, который вели А. А. Марков и В. А. Успенский (математики) и А. А. Зализняк (лингвист), Марков услышал, что определение фонемы зависит от контекста, он радостно пропел своим язвительным фальцетом:

– В одном случае надо учитывать двадцать шестую фонему сле-е-ва, в другом – двадцать седьмую фонему спра-а-ва… Это могут понять только лингви-и-сты, с их то-о-нкой интуи-и-цией и бога-а-той эруди-и-цией…

Рассказывая на этом семинаре о разложении смысла слов на семантические атомы, я отделался легкими ушибами – потому, что мое выступление было заранее благожелательно резюмировано Успенским:

– А сейчас мы прослушаем доклад на тему… как бы это получше сформулировать тему вашего доклада, Александр Константинович? на тему о том, что: ЛИШИТЬ – значит ЗАСТАВИТЬ! ПЕРЕСТАТЬ!! ИМЕТЬ!!!

Более травматическим был мой опыт с выступлением на аналогичном семинаре, возглавлявшемся другим корифеем математики – Израилем Моисеевичем Гельфандом. Если садистские игры Маркова и Успенского носили, так сказать, балетно-фехтовальный характер, то Гельфанд предпочитал бокс, и без перчаток. Тем более что в его семинаре проверке на прочность подвергались заведомо крепкие орешки – разного рода естественнонаучные модели человеческого поведения: физические, биологические, медицинские. Лишь в порядке исключения был поставлен доклад по лингвистике – наша с Мельчуком работа о лексических функциях. Говорил, естественно, Мельчук, с блеском отражавший все атаки, но тень славы упала и на меня.

Узнав, что я занимаюсь чем-то подобным в поэтике, Гельфанд предложил мне тоже как-нибудь выступить. В своей роли нахального молодого гения я согласился. Я, конечно, понимал, что рискую вдвойне, если не втройне, – поэтика дело еще более сомнительное, чем лингвистика, авторитет у меня не тот, что у Мельчука, и вообще, один раз сошло, больше не суйся.