Звёзды — холодные игрушки

— Ура, — согласилась Катти.

— Временную работу вам найдем, — Пер вздохнул. — Медобследование никогда лишним не будет, лекция ребятишкам о чужих формах жизни — тоже. Ну а тебе, Ган, придется порыться в наших управляющих системах.

— Все то же старье стоит? — солидно поинтересовался Ган.

— А нам сверхбыстрые системы ни к чему, в общем-то, — пожал плечами Пер. — Так, где бы вас поселить…

Он коснулся терминала. Экран засветился.

— Ваша комната занята, — с сожалением сказал Наставник. — Ох, ну и бардак у этой группы…

Я сделал несколько шагов к столу.

На экране была узкая, длинная комната. Вид сверху. Четыре кровати, на двух — раскиданная одежда. Брючки, рубашки, белье. Продырявленный камешек на нитке. Изображение все время двигалось, наплывало, отступало, в него попадали стены, дверь, окна, словно камера жадно и пристально вглядывалась в чужой дом. Вот хищный быстрый наплыв — раскрытая тетрадка. Камера скользнула вдоль строчек, разворачиваясь, чтобы удобнее было читать. Кажется — стихи.

— Их Наставник… по-моему, Дон…

Пер покосился на меня.

— Что с тобой, Никки?

Я молчал.

— Кстати, первый тест, — старик заулыбался. — Как бы ты справился с этой ситуацией и приучил ребятишек к порядку?

Изображение опять сменилось. Камера заглянула в санитарный блок, неодобрительно задержалась по скомканных и брошенных в угол носках…

— В первую очередь я бы не подглядывал в чужие комнаты, — прошептал я.

Наступила мертвая тишина.

— Это не чужая комната, Никки! — отчеканил Наставник. — Это подопечные нашего интерната.

— Они знают, что за ними наблюдают?

— Разумеется! Разумеется, нет!

Камера брезгливо заглянула в унитаз и поплыла прочь из санитарного блока.

— Это гнусно, — сказал я. Оглянулся, ища в лицах друзей поддержки.

Нет, не дождусь.

— Что гнусно, Никки!? — возмущенно воскликнул Пер. Дряблое старческое лицо задрожало в немом возмущении. — Гнусно — не позволить малолетним сорванцам смыться из интерната на космодром? Гнусно — пресекать недостатки в самом начале? Гнусно — увидев, что дети болтают заполночь, включить инфралучи и дать им выспаться перед новым чудесным днем?

Меня чуть наизнанку не вывернуло. Руки задрожали.

Вот теперь я верю, что страдал импульсивностью…

— Гнусно следить, — сказал я. — Гнусно следить и повелевать. Строить знания на обмане. Доброту — на доверии.

— Ты не прав, Никки, — мрачно сказал из-за спины Ган.

— Нельзя так, Ник! — примиряюще поддержал его Таг. — Извинись…

Мне — извиняться?!

Лишь Катти молчала…

— Когда ты станешь Наставником, — прошептал Пер, — ты поймешь…

— Я не буду шпионить!

— Тогда ты не сможешь помочь детям.

— Тогда я не буду Наставником!

Старик затряс головой.

— Опомнись, мальчик! Я ручался за тебя перед Советом!

— Зря!

— Ты же знал, что вся территория интерната наблюдается! Все это узнают, становясь взрослыми! Все понимают, что это нужно!

— Я — не все!

— Если бы Сени Аруано не проследила за девочками, одевающими кукол, и не помогла Катти осознать ее талант врача и художественную бездарность, Катти сейчас была бы никому не нужным, мучающимся собственным бессилием, модельером! — рявкнул Наставник. Перевел дыхание. — Если бы я не читал твои юношеские стишки, ты вырос бы никчемным поэтом! Читал бы на площадях… — он наморщил лоб, — «Тысячи птиц летят на огонь, тысячи слепнут, тысячи бьются, тысячами погибают птицы, тысячи трупиков остаются…»

— Раз это так бездарно, — очень спокойно спросил я, — почему вы помните их до сих пор?

— Это мой долг — помнить все неудачи подопечных!

— Я тоже помню, — неожиданно сказала Катти. — Как сейчас помню, как ты читал, Никки… «И смотритель не может все это стерпеть, не может смотреть, как гибнут его любимцы. „Да пропади оно пропадом!“ — он говорит. И гасит маяк. И маяк не горит. А в море корабль налетает на риф — корабль, плывущий из тропических стран, корабль, везущий тысячи птиц, тысячи птиц из тропических стран. Тысячи тонущих птиц».

— Ерунда, — резко сказал Наставник. — Катти помнит, потому что твои отношения с ней всегда были излишни эмоциональны. Но ведь никто этому не препятствовал! Вы были признаны гармоничной парой, и на все ваши детские шалости…

— Вы подлец, Наставник, — сказал я. И ударил его по щеке.

Несильно.

Без желания причинить вред этому старому человеку.

Но в полной уверенности, что приходит момент, когда легкий удар по щеке заменяет долгие и сумбурные выражения неприязни.

Пер шатнулся, словно я бил в полную силу. Прижал ладони к лицу.

А мои руки заломили за спину.

Я оглянулся — Таг и Ган держали меня, неумело, но старательно. Куда подевалась их неприязнь к прикосновениям!

— Не стоит, — сказал я. — Больше я его бить не собираюсь.

Но они не отпускали.