Звезды на рейде

— Ишь ты, комса!.. Кормишь родителя!..

Всплеснула руками Родригес Антониа:

— О, диос мио![1] Старший сержант! Да ему ведь нет еще и восемнадцати! Мой Хосе — командир!..

Подумать только, давно ли ее светлоглазый мальчишка с торжествующими воплями гонял футбольный мяч во дворе их дома — здесь, на юге гостеприимной Советской страны, и соседи с восторгом глядели на юного форварда с осанкой и грацией заправского тореадора. Любили подростка-электрослесаря и на автосборочном заводе — за трудолюбие, за белозубую, щедрую улыбку.

— Понимаешь, мама: в зале четыреста человек, и все за меня голосуют, единогласно!

И он бережно протягивает на ладони серенькую книжечку с силуэтом Ильича…

Как хорошо они жили до войны! Целый подъезд большого пятиэтажного дома был заселен испанскими эмигрантами. Оторванные от своей пылающей родины, они не чувствовали себя здесь на чужбине. Плечо друга — надежное, крепкое, и крепкую дружескую ладонь постоянно чувствовали они. Рядом с ними всегда находились советские братья, родители и друзья тех, кто добровольно шагнул в огонь, встав на защиту республиканской Испании, кто покрыл себя неувядаемой славой под Барселоной и Уэской, под Мадридом и в Харамском сражении, чья горячая кровь пролилась на сухую, изувеченную взрывами пиренейскую землю…

А потом в подъезде поселился веселый красавец Хуан Арментерос со своей юной русокосой женой Валентиной. Вот идет Хуан зеленым проспектом Ленина — стройный, красивый, русские девушки заглядываются на него: у Хуана высокий, смуглый лоб, орлиные брови вразлет, лукавые быстрые глаза и упрямые складочки возле рта. Только зря заглядывались девушки: очень любил Хуан свою Валюшу. Косы у Вали пахли русской пшеницей, и испанские женщины, в свою очередь, ахали от восхищения и просили разрешения потрогать эти косы. И когда испанский подъезд усаживался за общий стол на чьем-либо семейном торжестве, среди всех русских друзей Валентину всегда сажали на самое видное место.

И еще в этом подъезде запахло небом, потому что гроза немецких «юнкерсов» и желто-зеленых итальянских «фиатов», пилот Хуан Арментерос приехал на побывку. Он храбро дрался в небе над Малагой и над горами Сьерра-Невады, но увы, все эти тихоходные утюги — «нотезы», устаревшие «ньюпоры» и кургузые «девюатины» не могли соперничать с техникой фашистов. Молодой республике нужны были позарез опытные летчики.

Но хотя обучение шло ускоренными темпами, испанским пилотам так и не пришлось вернуться домой. Над Испанией надолго повисло черное фашистское знамя со свастикой. Вот почему все меньше смеха и песен звенело в подъезде некогда веселого дома на проспекте Буденного. Вот почему, как только началась война, все мужчины испанцы, все, кто мог носить оружие, отправились в военкомат.

Обо всем этом подумала старенькая испанская коммунистка Родригес Антониа, снова и снова перечитывая письмо-справку о сыне. Справка была датирована 15 марта 1943 года. И конечно же, мать не могла предполагать, что полковой писарь отстукал ее на машинке как раз в ту минуту, когда ее сын — молодой и самый глазастый из десантников, старший сержант Варра Родригес Хосо Луис, сквозь непроницаемую пелену тумана первым разглядел атакующие цепи фашистов и отвел рукоятку затвора ППШ в крайнее заднее положение…

Кроме Родригес Антониа и профессора Андрея Тарновского такие же справки, датированные 15 марта 1943 года, получили еще в нескольких испанских и советских семьях. Не вручили бумагу лишь Павлу Ивановичу Кузякину, жителю затерявшегося в крымских степях села Шубино, потому что Крым был в это время глубоким немецким тылом, а почта, как известно, через линию фронта не ходит. И не знал Павел Иванович, что как раз в это время его сын, коммунист Егор Кузякин окопался почти рядом с отцовским домом, но не может и никогда уже не сможет переступить родной порог…

* * *

О чем они говорили, о чем думали в последние дни, часы, минуты, мгновения своей жизни? Об этом мы не знаем и никогда не узнаем. О том, что они совершили, известно доподлинно. Есть документы, ставшие достоянием истории, есть свидетельства местных жителей об их последнем, бессмертном поединке. Возможно, это было так.

Егор Кузякин приладил новый диск к своему ручному пулемету, потрогал раскаленный кожух ствола и прищелкнул языком:

— Однако!..

Потом свернул две козьи ножки — одну себе, а вторую командиру, майору Мигелю Бойсо.

— Держи, командир.

— Спасибо, компаньеро!

Сам Мигель Бойсо не мог свернуть самокрутку. Во-первых, ему никак не удавалось овладеть этой хитрой русской техникой, а во-вторых, полчаса назад осколком гранаты ему раздробило пальцы левой руки.

Голубой махорочный дым поплыл над окопом.

— Здорово мы их причесали! Теперь, в сумерках, не полезут! — улыбнулся радист Вадим Тарновский.

— А хоть и полезут — все равно не пройдут. Патроны есть еще, — подытожил Алексей Кубашев.

— Но пасаран! — сверкнул глазами опьяневший от боя, самый младший — Хосе Луис Варра Родригес.