Звезды над обрывом

– Умница! – тяжело дыша, похвалила Светлана, когда процедура была окончена. – Надеваем чистую рубашку и делаем укол! Не особенно приятно, но выдержать можно… Маша, ставь сюда!

– Это… чтобы оспой заболеть? – перепугалась Патринка, увидев в руках Маши белую миску и в ней – очень хорошо знакомую стеклянную штуку с иглой. – Нет… Нет! Нет! Я заболею и умру! Это нельзя!

– Ты свихнулась, изумрудная моя? – почти сочувственно спросила Машка, ставя лоток со шприцем и ампулой на стол. – Кто тебе такую чушь сказал?

– Отец… Мне хотели… в школе… Всем делали, а отец сказал – это оспу вкалывают, от этого умирают… Я тогда убежала…

Светлана тяжело вздохнула.

– То есть, всей группе прививку сделали, а ты убежала! И вся группа после этого разом померла, а ты – нет!

– Нет… – растерялась Патринка. – Но они же все были гадже, а я – цыганка! Я бы обязательно умерла! Так отец сказал!

– Я тебя предупреждала, – без улыбки сказала Светлана младшей сестре. – И ты обещала. Давай сюда руку.

Маша вздохнула, закатила глаза и вытянула вперёд сильную, загорелую до черноты руку. Светлана сломала макушку ампулы, легко набрала каплю жидкости в шприц и показала его к перепуганной Патринке.

– Моя сестра – тоже цыганка, как видишь. Самая настоящая! Про смолякоскирэн слыхала?

Патринка слыхом не слыхивала ни о каких смолякоскирэн, но на всякий случай кивнула.

– Вот смотри: я делаю ей укол! Собственной родной сестре, цыганке! Маша, давай!

Машка широко улыбнулась – и, не дрогнула даже тогда, когда игла вошла в её плечо. Сглотнув, спросила у обомлевшей Патринки:

– Видишь?! Ничего страшного! Я бы и ещё раз сделала, только жаль лекарство впустую переводить! И ничего со мной не будет! Давай свою руку! Если хочешь знать, мы тебе уже четыре дня уколы делаем – вот точечки у тебя! И ты, как видишь, жива до сих пор! И даже поправляться начала!

– И вообще, как тебя понять, Патрина? – строго спросила Светлана. – Четыре дня назад ты собиралась наглотаться серной кислоты – и ничегошеньки не боялась! Что же это сейчас за детский сад и несознательные разговоры? Немедленно мне сюда руку – или я позову брата, чтобы тебя держал!

Такого позора Патринка попросту не смогла бы вынести. И, отворачиваясь и жмурясь, протянула руку. Светлана мягко взяла её, повернула, протёрла чем-то холодным. Ласково сказала по-котлярски:

– На дар, пхейо, авеса састи, зурали… Ме солахав[79]!

Знакомые слова слегка успокоили Патринку. И, без сил опуская голову на подушку, она почти не почувствовала укуса иглы. И. уже засыпая, успела услышать только отчаянный шёпот Машки:

– Эй, эй, куда спать, Патринка, погоди! Не заваливайся! А бульону?! Ну, во-о-от холера же… Опять покормить не вышло!

Потянулись дни. Выздоравливала Патринка медленно. Профессор Марежин, приходя, озабоченно качал головой: в груди пациентки по-прежнему хрипело, а к вечеру аккуратно поднималась температура.

– Уму непостижимо! – изумлялась Светлана. – Патринка же таборная до костей! Они вообще не болеют! Бегают босиком всю зиму, дети голые зимой и летом – и хоть бы что! А тут… Первый раз в жизни такое вижу! Такое впечатление, что она сама себе выздороветь не даёт!

Светлана сама не знала, насколько была близка к истине. Патринка была послушна, покорно пила горькие лекарства, соглашалась делать уколы, стиснув зубы, давала себя осматривать гаджу-доктору, – но при этом словно оставалась в душном полусне, полном тяжёлых мыслей и тоски. Утро наступало, потому что за окном светлело, принимались кричать птицы и выл заводской гудок с соседней улицы. Ночь приходила, когда розовый свет таял на занавеске, темнело небо и понималась луна. Саднила грудь, мучил кашель. Остро болело сердце. Патринка отчётливо понимала, что больше никогда не заставит себя поднести ко рту бутыль с кислотой. Что уж если бог послал ей Машку и всю эту семью – значит, Он пока не хочет видеть её на том свете рядом с матерью, Терезкой и братишками. И от этого было невыносимо больно.

«Что же я наделала? – горестно думала она ночь за ночью, лёжа на спине и глядя на ползущий по потолку лунный луч. – Предала своих, предала всех, как последняя собака… Никогда, нигде цыгане не делали так, а я, я… Дядю Бретьяно, тётю Чамбу, Анелку, Бируцу, Зурку, Ишвана… Стэво! Стэво!» При мысли о Стэво по сердцу словно проезжалась пила. Патринка вспоминала его последний взгляд – равнодушный, чужой… Да ведь сын Бретьяно и не смотрел на неё по-другому никогда! Разве была ему нужна дочь Йошки? У Стэво должна была быть другая невестка – красивая, ловкая девочка из достойного рода, за неё заплатили бы золотом, и она бы того стоила, а чего стоила она, Патринка? Ржавой копейки. Бретьяно понимал это, потому и не хотел женить сына на никчёмной девчонке, а отец… Отец не понимал. Не понял даже после того, как погибла в чужой семье их Терезка. И сделал то, за что теперь ей, Патринке, не расплатиться до конца своих дней.