Звезды не для нас [сборник]

– Горе я у тебя заберу, зачем оно тебе? Мать умрет, а у тебя в голове только шум вместо горя, и еще чуть заберу, не себе конечно, дочкам своим заберу… Еще изумление и бдительность…

– Не отдам бдительность… – глотая слезы заявила Лисика.

– Ладно, помни мою доброту, изумление заберу… Долг на тебя перепишу, и два мешка накину… Только попробуй трепаться об этом, со свету сживу…

Лисика кивнула и дотронулась до шеи.

Она очнулась на улице, подле дверей склада Ермаля. Тучи нагнали серость и цвета поблекли. Где-то залаяла собака, но Лисика не отреагировала, не было ярости или ужаса. Обманула толстая сука, высосала эмоции почти досуха.

Но долг с матери списала.

На складе, который Ермаль переоборудовал в дом, хранилось тыловое – военное. Именно ящик с искусственной крышей и продал он матери, ящик, который сам разложился серой черепицей.

– Попей чайку с медом. – Он подал чашку. – Ты на себя не похожа, всегда колокольчиком звенишь, а тут… Попей, а потом расскажи.

Лисика долго отходила от вытяжки эмоций. Серафима была груба в этом деле, аппарат у нее старый.

– Мать умирает… – наконец-то сказала девочка. Ермаль обнял ее, и из нее хлынуло, словно поток, и про Кожехода, и про Пугало, и про то, что отдать пришлось.

– Мне бы на себя долг. Мать умрет, и ее не скопируют, не заберут к себе городские. Не хочу, чтобы она стала железякой, не хочу, чтобы ее растащили на эмоции…

– И времени у тебя нет… И денег… И высосал тебя кто-то… Ладно, девочка, я по совести поступлю, последнее забирать не буду, хотя крыша дорогая.

Мужичек забрал чашку, и настойчиво повел ее к кровати. Дергаными движениями сорвал кофту, сорочку, дернул вниз юбку и толкнул ее на кровать.

– Привыкай, девочка, привыкай к взрослой жизни…

Лисика хотела заплакать, но в голове был только шум, а сердце стало кусочком льда.

4

Низ живота болел и кровил. Лесная дорожка, которую утром девочка преодолела без труда, стала казаться бесконечной. Хвойная подстилка пружинила, в воздухе витал запах озона.

– Мама, я успела, – твердила девочка.

Мужичек при ней списал долг, медленно вводя в экран буквы. Даже надпись показал: долга не числится – и имя с фото мамы.

– Мама, не умирай, – просила она.

На холме она замерла.

Кожеход нападал на Пугало. Лезвия выскользнули из щупалец, они крутились, создавая занавесу из стали.

– Нет, нет, я же все отдала, – простонала девочка и кинулась вниз.

Пугало уворачивался в последней момент от лезвий и резво крутился, избегая разделки тела на куски.

– У меня в голове своя команда! Я заберу её! И кожу её заберу!

Удар по деревьям – и скошены они, удар по заброшенной телеге – и развалилась она. Пугало крутилось и вертелось. Ловкий удар топором – и щупальце отпало. Кувырок, прыжок назад, и Пугало подхватило отрубленное щупальце…

– Это моя часть тела! – проорал Кожеход.

Пугало швырнуло в него топор, заставляя прикрыться всеми конечностями… А следом за топором прыгнул сам, в порванном плаще. Неимоверным прыжком, ломая сервомоторы суставов, он накинул щупальце на шею собирателя долгов.

– Наша. Армия. Всех. Сильнее, – прохрипел Пугало и затянул щупальце на шее врага.

Голова покатилась с плеч, тело рухнуло.

Когда Лисика подбежала, по телу Кожехода шли судороги.

Пугало стоял в порванном плаще, с топором. Капли дождя падали с вечно серого неба и, казалось, он плакал.

– Мама? – спросила Лисика.

Пугало стоял молча. Лисика обняла его, прижалась.

– Мне теперь горевать не получается. Только любить могу. Можно я полюблю тебя, Пугало?

5

Лисика спала беспокойно. В голове шумело, а сердце болело от холода. Ей марилось, как Пугало уходил в дождливую ночь.

Вернулся только под утро, с окровавленным топором и чем-то, завернутым в плащ.

Он по-хозяйски взял лопату и монотонно принялся рыть две ямы. В одну, вдалеке, подле отхожего места, он забросил огромное тело Кожехода и его голову. Потом добавил еще две, которые принес с поселка.

Мать он похоронил в саду.

Вернулся домой, тщательно вымыл свое тело и переоделся в чистое. Долго смотрел на голографию, особенно на мужчину на картине.

В его голове пропадал шум и врывались воспоминания.

Он вспоминал дом. Как уходил на фронт. И как бессознательное привело его назад, сюда, где ждала жена и дочь…

– Дочь, я снова научу тебя горю и радости. Обещаю, – прохрипел он.

А потом нарисовал себе усы.

Четвёртый

Максим Камардин

г. Петропавловск-Камчатский

Я кивнул трактирщику и едва успел взяться за кружку, как услышал за спиной громкий шёпот.

– Точно этот?

– Да откуда я знаю? Вот иди и спроси у него!

– Ну, вообще похож. Но молодой какой-то.

– А старых и не осталось. Все полегли. Кто-то к императору перешёл, кто-то сбежал.

– Катана на поясе висит. Значит, этот. Господин!

Я отставил кружку и повернулся. Осмотрел просителей равнодушным взглядом. Обычные крестьяне, кимоно уже изрядно поношенные. Один постарше, со спутанными седыми волосами, другой помладше с выбритым лбом.

– Господин, говорят, вы решаете любые проблемы.

Я покачал головой. Колокольчики на шляпе тихо звякнули.

– Не любые. Связанные со смертью.

– Вот, нам как раз и нужно…

– Знаю. Иначе не обратились бы ко мне. Имя?