Звезды не для нас [сборник]

– Записать я и сама могу, и прочерк у меня наверняка лучше. Но часть не стоит, как целое. И не действует в полную силу. Так что или всё, или ничего.

– Но я же уже вам дала… – попыталась спорить Мара.

– А я взяла. Надо было сначала обговорить условия, а уже потом подарки делать. Не согласна – пошла вон.

Мара понимала. Преувеличенная сентиментальность кондитерши оказалась показной. Настоящей была ее жадность.

– Ну хоть что-нибудь дайте…

«Что-нибудь» она и получила – ту самую черствую булку, от которой отказалась утром.

Мара не решилась снова попробовать с женщиной. Тем более повезло – она увидела знакомого скупщика на его любимом месте – в уединенной беседке парка. Подошла, нерешительно потопталась у порога. Скупщик, родом с Юга, когда-то был к ней добр и платил хорошие деньги за хорошие вещи, пока у нее еще были вещи.

– А, маленькая госпожа, – приветствовал он ее улыбкой и своей обычной южной картавостью: – Зайдите, пьиглашаю. Лазделите со мной минутку.

Мара зашла.

– Господин, у меня есть… – Понадобилась минута, чтобы объяснить. И в этот раз она сразу обговорила: – Вы мне запла?тите, а я прочитаю.

– Ваша севелная поезия… – Он покачал головой, но порывшись в карманах, достал пару монет, серебро. – Можете плочесть, и кто знает…

Недоговаривать – это тоже было в южном стиле.

Мара размышляла. С одной стороны, вот человек, который согласен платить. С другой – не мало ли? Даже серебром…

Но он был хорошим человеком, такому не жалко и подарить. Мара взяла деньги и прочитала, ловя выражение его лица, менявшееся от строки к строке, особенно на повторах – «каждому дню свой облик», а потом «голос». Ему делалось хорошо. И так захотелось сделать еще лучше, что Мара прочла все.

Кажется, их накрыло обоих; в гулкой тишине видимый через прутья решетки закат был невыносимо алым, а лицо скупщика – невыносимо добрым. Но когда волна ушла, он сидел, держа руку у сердца, а потом поднялся.

– Плостите, это…

И пошел прочь, шатаясь на каждом шагу. Мара выругала себя. Надо же было вспомнить, что ему лет семьдесят, и поберечь старика. Радость тоже убивает.

Но теперь у нее были деньги. И что-то еще, глубоко засевшее внутри. Хорошо, что темнеет так медленно – она успеет продать стих еще одному человеку.

Тамаш как обычно торчал в убогом кабаке. С деньгами, судя по модной одежде, у него был порядок. А вот со вдохновением – судя уже по лицу – никак. Его стол был завален исписанными листками, пол рядом тоже.

Мара подошла, села, показала ему уголок свернутой бумаги.

– У меня для тебя что-то есть. Хорошие стихи. – И когда Тамаш потянулся к бумаге, отдернула руку. – Сначала заплати. Золотой.

– Стихи не могут быть настолько хорошими! – возмутился он. – Даже мои не так хороши!

Она, зажмурившись, прочитала ему первые строки, потом открыла глаза. Тамаш хмурился, Тамаш молчал, Тамаш что-то карябал на листке перед собой. Наверное, хотел сбить цену.

– Золотой и точка, – предупредила Мара.

Он пожал плечами, достал жёлтый кругляш, положил на стол, протянул к Маре пустую руку. Нищенка накрыла монету ладонью и только тогда передала ему листок. Тамаш открыл и начал читать. По его лицу ничего нельзя было сказать; на поэта все действует слабее, если вообще действует. Так и есть. Он скривился, бросил листок на стол и вынес приговор:

– Труха.

Мара на всякий случай отошла на шаг.

– Зачем тогда купил?

– Ради идеи. И того, как этот слабенький автор решил задачу. Неплохо, надо сказать, решил. Я смогу это использовать.

Маре вдруг показалось что она продешевила. И еще сомнение… Она упрятала монету подальше, закопала в глубины своего рванья и снова подошла. Попросила робко:

– А можно мне… еще раз?..

Он понял, усмехнулся и щедро протянул ей бывшее её сокровище.

Мара не знала, зачем ей это надо. Наверное, хотела в последний раз насладиться… Или надеялась найти то, чего не нашла ушлая кондитерша – и что заставило шататься уходящего скупщика. Но строчки больше не превращались в образы и цвета, не сияли, не дарили радость. Все эти «Я говорю с тобой – ты молчишь, не отвечая светом». Только уныние.

Листок выпал из руки. Стало тоскливо. Даже золотой уже не радовал. Она отвернулась и побрела прочь.

– Найдешь еще стихов – заходи! – крикнул ей в спину Тамаш.

Маре было все равно. Она чувствовала себя обокраденной, словно серый мир вокруг выпивал из нее остатки цвета и жизни. Скверный мир. Скверные стихи. Скверное всё.

Но в голове крутились и крутились три строки, навязчиво и зло, словно недоговорили, не донесли своё, словно Мара была им что-то должна – или они ей. И шагов через двадцать, когда мир подступил к самому горлу, она сдалась и начала шептать в такт шагам: «Каждому дню свой голос, каждому дню свой облик, каждому дню свой пламень». Почему-то от этого делалось легче.

Прикладная магиматика

Валерий Камардин

г. Петропавловск-Камчатский