Звезды падают вверх

С четырех утра Петренко проехал около семисот пятидесяти километров. Кроме двух утренних чашек кофе и полуторалитровой бутылки воды, ничего за весь день во рту не было. Петренко пошатывало от дороги и усталости. «Не надо было пижонить, – сердито подумал капитан. – Нечего строить из себя Джеймса Бонда. Опять считаешь, что все на свете делаешь лучше других. Солдатик и сам бы мог машину вести. Правильно меня полковник Савицкий критикует: не хватайся за все дела, у тебя есть подчиненные… И сейчас мог бы поберечь силы для следствия, тем более что работаешь один, под прикрытием легенды и никаких подчиненных у тебя, в сущности, нет. Кроме этого шофера. Мог бы и его поэксплуатировать!..»

Петренко вздохнул и выбрался из машины. В течение следующего часа он последовательно имел беседы с кассирами в туапсинских железнодорожных, автобусных и авиационных кассах, а также с милиционерами, дежурившими этим ранним утром на туапсинском вокзале.

В компьютерах железнодорожного вокзала и авиакассах человека по имени Иван Кольцов не значилось. Не смогли припомнить его лицо ни автобусная, ни авиационная, ни железнодорожная кассирши. Ничего не говорила его внешность и милиционерам.

В 18.20 капитан Петренко, до предела измученный, уселся на дальнюю лавочку аллеи, ведущей к морскому порту. Набрал прямой номер полковника Савицкого. Когда соединение установилось, горестно выдохнул в трубку:

– Владимир Евгеньевич, я его упустил…

Глава 6 Тайны Кольцова

На следующее утро – 14 августа. 5.30. Где-то в Воронежской области. Иван Кольцов

Старый поезд подрагивал и скрипел. За вагонным окном тянулся серенький предрассветный пейзаж.

Иван Кольцов не спал. Он лежал на верхней полке, отвернувшись к стене. Подтянул колени к подбородку, опустил голову к груди. Его поза точь-в-точь напоминала положение младенца в материнской утробе. Глаза рассматривали бессмысленные узоры на вагонной перегородке.

«Что происходит? – думал капитан запаса. – Что со мною происходит?»

Об этом он бесконечно думал с той самой минуты, как в душной ночной кабине переговорного пункта в Абрикосове узнал о смерти Марины.

Что произошло тогда вечером одиннадцатого августа, вслед за тем ослепительным приступом ярости, которая накатила на него? Что случилось после того, как внутри его словно взорвался раскаленный огненный шар и он в ярости, не помня себя, заорал жене: «Да будь ты проклята! Чтоб ты сдохла!»?.. Он помнил только, как схватил веши, хлопнул дверью и скатился по лестнице… Но… Может, что-то произошло еще? Еще что-то – после этой вспышки безумной, нечеловеческой злобы? Быть может, он ударил ее? Может, у него в руках оказалось что-то тяжелое? И он убил ее? Или так: он ударил ее, она упала, и… Нет-нет, он не делал этого! Он не мог этого сделать!.. Он не мог… А вдруг это все же он?

Или… Или: все-таки произошло то, о чем его предупреждал Веничка? Да нет, быть не может!.. То Веничкино письмо было полным бредом. Абсолютным бредом. Письмом совершенно спятившего человека… Об этом ему, Кольцову, тогда так и сообщили. Самоубийство в результате приступа острого психоза; острый психоз вызван злоупотреблением спиртными напитками. Но… Правда ли это – то, что ему написали? Может, правду-то написал как раз Веничка?

Они познакомились с Веничкой в госпитале, своего рода санатории, летом тысяча девятьсот восемьдесят пятого.

Прекрасное времяпрепровождение для двадцатилетних курсантов. Палаты, невозможно себе и представить, на одного. В палате-келье – широкая кровать, ковры и телевизор. Да-да, цветной телевизор. И изумительная кормежка. Икра, балык, крабы, сырокопченая колбаска… Кто курит – тому по пачке сигарет в день. Да не простых, советских или болгарских, а самых настоящих «Мальборо» – пять рублей на черном рынке! Прямо-таки царские условия. Точнее – цековские…

Вокруг корпуса – парк. Футбольное поле, корт, волейбольная и баскетбольные площадки. В корпусе – бильярдная, сауна… И делай что хочешь. С утра до вечера – что хочешь… И за каждые сутки сладкого безделья обещали еще и заплатить по пятнадцати рублей. Четыреста пятьдесят «рэ» в месяц!

Отлучаться, правда, за территорию строжайше запрещено. Санаторий огражден бетонным забором, четыре метра в высоту. Поверху стены – колючка, да еще под током. По периметру дежурит БОН – батальон особого назначения: солдаты с овчарками.

И еще условие: никакой выпивки. Абсолютный сухой закон. Сказали: узнают, что выпил, выгонят немедленно и ничего не заплатят. Плюс накатают телегу в училище. Да никто и не стремился особо. Ребята подобрались хоть молодые, резвые, да не слишком пьющие. Был, правда, один случай – экспедиция, побег в ближайший винный магазин. Но и тот закончился ничем: лето восемьдесят пятого, Горбачев начинал закручивать гайки по части алкоголя…

И еще никаких баб. На территории их вообще не было ни одной. Санитарки, уборщицы, медсестры, повара, посудомойки – все мужики. Не говоря уж об администрации и врачах. Настоящий мужской монастырь.