– Если сошьешь много, получишь вечером какао. Понимаешь, дурачок? Чашку сладкого горячего какао!
Ласковая нотка в голосе Биби ободрила Артура. Он принялся шить. Человек сто занимались здесь тем же делом. Сосед Артура, старый человек с седыми висками, работал ловко и быстро, чтобы заслужить какао. Кидая на пол готовый мешок, он всякий раз чесал у себя под мышкой и украдкой бросал взгляд на Артура. Но не говорил: заговорить – значило лишиться какао.
В двенадцать часов снова раздался звон. Работу в мастерской прекратили и потянулись по камерам обедать. В камере Артура щелкнул замок. Обед состоял из похлебки и хлеба с прогорклым маргарином. После обеда надзиратель Коллинс отодвинул заслонку отверстия в двери. Его глаз, приложенный к отверстию, казался очень большим и зловещим. Он сказал:
– Вас сюда посылают не для того, чтобы бездельничать. Принимайтесь за мешки!
Артур принялся за мешки. Руки у него болели от проталкивания толстой иглы сквозь ткань, на большом пальце вскочил волдырь. Он не думал о том, что делает и зачем делает. Он работал уже автоматически, все шил и шил. Снова звук ключа в замке. Коллинс принес ужин – опять водянистая овсянка и ломоть хлеба. Войдя в камеру, он посмотрел на мешки, потом на Артура, и его короткая верхняя губа вздернулась, обнажая зубы. Не могло быть сомнений в том, что надзиратель Коллинс почему-то невзлюбил Артура. Но он не спешил издеваться над ним, у него было впереди очень много месяцев, и он по долгому опыту знал, что, если не спешить, получишь гораздо больше удовольствия. Он только сказал, как бы размышляя вслух:
– И это все, что вы сделали? Мы не потерпим здесь отлынивания от работы.
– Я не привык к этой работе, – ответил Артур. Он невольно говорил заискивающим тоном, словно чувствуя, как важно быть в милости у Коллинса. Он поднял глаза, утомленные напряжением, и ему показалось вдруг, что надзиратель стал пухнуть, особенно голова: большая уродливая голова вырастала до фантастических размеров и принимала угрожающий вид. Артуру пришлось смотреть на Коллинса, заслонив глаза рукой.
– Советую вам поскорее привыкнуть, черт возьми! – Коллинс говорил очень тихо, но его уродливая голова еще больше надвинулась на Артура. – Не думайте, что если увильнули от военной службы, то вы найдете себе здесь теплое местечко. Шейте мешки, пока не услышите звонок!
И Артур шил, пока не услышал звонок. А услышал он его в восемь часов. Резкий металлический звон наполнил всю глубину тюремного колодца и возвестил Артуру, что впереди – ночь одиночества.
Артур сел на край кровати, тупо разглядывая широкие черные клейма в виде стрел на своих брюках хаки и обводя эти стрелы указательным пальцем. Почему он заштемпелеван стрелами? Он весь покрыт ими. Все его тело, словно скованное столбняком, пронизано потоками широких черных стрел. У него было странное ощущение небытия, ощущение какого-то душевного уничтожения. Эти стрелы его убили.
В девять часов потух свет. Посидев с минуту в темноте, Артур упал, как был, не раздеваясь, на нары и, точно оглушенный, сразу уснул.
Но спал он недолго. Вскоре после полуночи его разбудил тот же вой, что ночью. Но на этот раз вой длился, длился, словно его забыли остановить. В нем звучали бешенство и полная растерянность. Артур в темноте вскочил с постели. Сон восстановил его силы. Душа в нем снова ожила, ужасно, мучительно ожила и не могла вынести этого воя, и мрака, и одиночества. Он и сам завопил:
– Прекратите это, прекратите, ради бога, прекратите! – и начал колотить кулаками в дверь своей камеры.
Он кричал и барабанил в дверь как безумный, и не прошло минуты, как он услышал, что и другие так же вопят и колотят в двери. Из темных катакомб галерей неслись громкие крики и стук. Но никто не обратил на это внимания, и крики и стук постепенно утихли, канули во мрак и молчание.
Артур некоторое время постоял, прижавшись щекой к холодной решетке двери, с протянутыми вперед руками и бурно вздымающейся грудью. Потом он сорвался с места и начал шагать по камере. Камера была так тесна, что в ней негде было шевельнуться, а он все шагал да шагал, не мог остановиться. Руки его были по-прежнему сжаты в кулаки, он, казалось, не имел силы разжать их. Время от времени он бросался на нары, но напрасно: измученные нервы не давали ему покоя. Только от движения становилось легче. И он продолжал ходить.
Он ходил и тогда, когда заскрипел ключ. Скрип ключа начинал новый день. Он подскочил от этого звука и остановился посреди камеры, глядя на Коллинса. Он сказал, задыхаясь:
– Я не мог уснуть из-за этого воя. Не спал из-за него всю ночь.
– Стыд и срам! – фыркнул надзиратель.
– Я не мог уснуть. Не мог! Что это за вой?
– Не разговаривать!
– Кто это воет? Что это такое?
– Сказано вам, не разговаривать! Это один болван взбесился, если уж хотите знать, он находится под наблюдением, как умалишенный. А теперь замолчите. Никаких разговоров! – И Коллинс вышел.