Звезды смотрят вниз

Артур поднял глаза от письма и смотрел куда-то, как будто сквозь Дэвида. Он вытянул руку и, ища опоры, прислонился к стене. Комната кружилась у него перед глазами. Казалось, вся совокупность его страданий, подозрений и опасений ударила в него последним страшным ударом. Потом, словно только сейчас заметив Дэвида, он сложил письмо и отдал ему. Дэвид сунул его обратно во внутренний карман. Тогда Артур вымолвил разбитым голосом:

— Можете на меня положиться. Отец узнает об этом.

Его бил озноб. Чувствуя, что ему необходимо очутиться на воздухе, он повернулся как слепой и вышел из дому.

Он шёл к «Холму» под проливным дождём, хлеставшим пустынную дорогу. Но потоки дождя не производили на него никакого впечатления. Он был в каком-то исступлении. Сложенный листок бумаги, пролежавший четыре года на мёртвой груди Роберта Фенвика, все открыл Артуру, всё, что он подозревал, чего боялся. Больше не оставалось ни подозрений, ни опасений. Теперь он знал.

В нём вспыхнула глубокая уверенность, что ему было предопределено свыше увидеть записку Роберта. Смысл её всё рос и ширился в его глазах, принимал множество разнообразных неизмеримых значений, которых он пока ещё не мог постигнуть, но которые все приводили к одному выводу: отец виновен. Болезненная ярость вспыхнула в нём; теперь он хотел поскорее увидеть отца.

Подойдя к ступеням крыльца, он дёрнул звонок. Дверь открыла сама тётушка Кэрри. Она застыла в дверях, как в раме, глядя на Артура испуганными, широко открытыми глазами, затем с воплем радости и жалости охватила руками его шею.

— О Артур, родной мой, — всхлипывала она. — Я так рада. А я думала… Я не знала… Как ты скверно выглядишь, мой бедный мальчик, просто ужасно. Но как чудесно, что ты вернулся.

С трудом сдерживаясь, она повела его в переднюю, помогла снять пальто, завладела его шляпой, с которой текла вода. Короткие восклицания нежности и жалости всё время срывались с её губ. Восторг, в который её привело возвращение Артура, был прямо трогателен. Она суетилась вокруг него, руки её тряслись, поджатые губы дрожали.

— Ты пока до завтрака съешь что-нибудь, Артур, дорогой. Стакан молока, бисквит, что-нибудь, милый!..

— Не хочу, тётя Кэрри, спасибо.

Перед дверью в столовую, куда она вела его, он остановился:

— Отец уже вернулся?

— Нет, Артур, — ответила тётя Кэрри, запинаясь, обеспокоенная его странным тоном.

— А к завтраку он вернётся?

Тётя Кэрри снова тихонько перевела дыхание. Её губы ещё крепче сжались и уголки их нервно опустились.

— Да, конечно, Артур. Он сказал, что к часу будет дома. Я знаю, что у него сегодня очень много дела. Разные распоряжения насчёт похорон. Всё будет устроено самым лучшим образом.

Артур не делал попытки поддержать разговор. Он оглядывался кругом, отмечая про себя перемены, происшедшие здесь за время его отсутствия: новая мебель, новые ковры и портьеры, новая электрическая арматура в зале. Он вспомнил свою камеру, всё, что он вытерпел в тюрьме, и его пронизала судорога отвращения к этой роскоши, ненависть к отцу, от которой он задрожал всем телом. Такого нервного возбуждения, походившего на исступление, он ещё не испытывал ни разу в жизни. Он почувствовал себя сильным. Он знал теперь, что ему делать, и желание сделать это поскорее было почти мучительным. Он обратился к тёте Кэрри:

— Я ненадолго схожу наверх.

— Иди, Артур, иди, — заторопилась она с ещё большей суетливостью. — Завтрак в час, и сегодня такой вкусный завтрак! — Она помедлила, и голос её перешёл в тревожный шёпот. — Ты ведь не будешь… Ты не будешь огорчать отца, родной? У него так много дела, и он… он в последнее время немного раздражителен…

— Раздражителен! — повторил Артур. Казалось, он пытается вникнуть в смысл этого слова. Уйдя от тёти Кэрри, он спокойно поднялся наверх. Но наверху пошёл не в свою комнату, а в отцовский кабинет, в тот самый кабинет, который с самого детства был для него «табу», священным и заветным местом. Посредине этой комнаты стоял письменный стол отца, массивный стол красного дерева, чудесно отполированный, с шариками по углам, с массивными медными замками и ручками, ещё более священный и запретный, чем самая комната. Враждебность засветилась в лице Артура, когда он смотрел на этот стол, прочный, солидный, как бы хранивший от печаток личности Барраса, ненавистный Артуру символ всего того, что разбило ему жизнь.

Резким движением схватил он кочергу, лежавшую у камина, и подошёл к столу. Умышленно сильным ударом взломал замок и исследовал содержимое верхнего ящика. Потом — соседний замок, соседний ящик; так, ящик за ящиком, он систематически обыскивал весь стол.

Стол был битком набит доказательствами богатства его хозяина. Квитанции, векселя, список неоплаченных накладных. Тетрадь в кожаном переплёте, куда отец его своим аккуратным почерком записывал все ценности и доходы. Во второй тетради с наклеенным на ней ярлычком «Мои картины», против даты покупки указаны были стоимость каждой приобретённой картины. Третья тетрадь заключала в себе список вкладов.