Звёздный двойник

Мысленно я пообещал помочь во время «отпуска» привести его в подходящий вид. Конечно, Чапек сможет нагнать ему недостающий вес, а если и нет — трудно ли сделать человека пополней с виду! Волосы его я сам подкрашу… Да ещё об «ударе» задним числом сообщим — не прошёл же он, в самом деле, бесследно! Эти недели — вон во что смогли его превратить! Но всё же лишних поводов для сплетен о подмене давать не стоит.

Эти мысли прошли краем сознания; меня переполняли впечатления! Даже больной и слабый, Бонфорт сохранял всю свою величественность и силу духа! Он вызывал почти священный трепет! Можно почувствовать такое, стоя в первый раз у подножия памятника Аврааму Линкольну. Глядя, как Бонфорт лежит на диване, прикрыв левый бок шалью, вспоминал я и другую скульптуру — раненого льва в Люцерне[38]. Даже в немощи сохранял он силу и гордость — «Гвардия умирает, но не сдаётся!»

Он посмотрел на меня и улыбнулся — тёплой, ласковой, дружелюбной улыбкой (скольких трудов стоила она мне!) — и мановением здоровой руки пригласил подойти поближе. Я точно также улыбнулся в ответ и подошёл. Рукопожатие его оказалось неожиданно сильным; голос звучал сердечно:

— Хорошо, что хоть напоследок встретились…

Говорил он немного неразборчиво. Вблизи видно было, что левая сторона его лица безжизненно обвисла.

— Высокая честь и большое счастье познакомиться с вами, сэр.

Говоря это, я с трудом удержался, и всё же не отобразил следов паралича на своём лице. Бонфорт внимательно оглядел меня и усмехнулся:

— Вылитый я! Даже не верится, что мы и знакомы не были…

Я тоже оглядел себя:

— Пришлось постараться, сэр.

— «Постараться»… Да вы превосходны! И чудно же — смотреть на самого себя со стороны…

Мне стало вдруг мучительно больно: Бонфорт не осознаёт, насколько изменился он сам… Я для него и есть «он», а любое изменение — всего лишь следствие болезни, временное и преходящее, не заслуживающее внимания…

Он продолжал:

— Не затруднит вас походить немного по комнате, сэр? Хочу полюбоваться на себя… то есть, на вас… В общем, на нас. Хоть разок увижу себя со стороны.

Я прошёлся по комнате, сказал что-то Пенни — бедная девочка потрясённо переводила взгляд с него на меня — взял бумагу со стола, погладил ключицу, затем — подбородок, поиграл Жезлом…

Он восхищённо наблюдал. Я добавил «на бис»: выйдя на середину, произнёс одну из лучших его речей, не пытаясь повторять слово в слово — импровизировал, заставляя слова перекатываться с грохотом, как частенько делал он, а закончил любимой его фразой:

— Рабу нельзя дать свободу — он должен стать свободным. Нельзя и отнять свободу у человека — его можно всего лишь убить!

Все застыли в восхищении, а потом бешено зааплодировали. Сам Бонфорт хлопал здоровой рукой по дивану и кричал:

— Браво!

То были единственные аплодисменты, коих удостоился я в этой роли. Зато — какие!..

Бонфорт попросил меня придвинуть к дивану кресло и посидеть с ним. Заметив, что он смотрит на Жезл, я протянул его ему:

— Он на предохранителе, сэр.

— Ничего, я знаю, как с ним обращаться.

Осмотрев Жезл, Бонфорт вернул его мне. Я думал, оставит у себя. А раз так, надо будет передать потом через Дэка. Бонфорт начал расспрашивать о моей жизни, затем сказал, что меня на сцене ни разу не видел, однако хорошо помнит отца в роли Сирано. Говорил он с трудом; речь была достаточно ясной, но немного натянутой.

Он спросил, что я собираюсь делать дальше. Никаких планов у меня не было. Бонфорт кивнул и сказал:

— Посмотрим. У нас работы всегда невпроворот.

Но о плате ни слова не сказал, и это мне польстило.

Тут начался очередной отчёт о результатах голосования, и Бонфорт перенёс внимание на стереовизор. Голосование шло уже двое суток; в первую очередь высказывались жители внешних миров и неорганизованные избиратели; даже на самой Земле «день» выборов, в отличие от астрономического, растягивался аж на тридцать часов. Теперь мы слушали о ходе выборов в крупных, густонаселённых земных округах. Ещё вчера мы на голову опережали противника, но Родж говорил, что это ещё ничего не значит — внешние миры всегда поддерживали Экспансионистов, а решают все миллиарды землян, ни разу в жизни не покидавших родной планеты.

Однако важен был и каждый голос внешних миров. Партия Аграриев на Ганимеде одержала верх в пяти из шести тамошних округов; но это — наши, там Партия Экспансионистов даже для приличия не стала выставлять кандидатов. Куда больше опасений внушала Венера. Венерианцы раздроблены на дюжину непримиримых партий — в силу каких-то теологических разногласий, в которых сам чёрт ногу сломит. И всё же мы рассчитывали на поддержку аборигенов — прямо сейчас, или позже — когда они сумеют всё же договориться. А голоса внешников-землян и так практически все — за нас. К тому же, имперская установка, предписывающая аборигенам выдвигать в парламент только людей, была явной несправедливостью, с которой Бонфорт постоянно боролся — сей факт тоже должен был содействовать успеху на Венере. Хотя — не берусь сказать, сколько голосов мы потеряли из-за этого на Земле.