Звонница

Треск выстрелов, крики с привычными русскими выражениями, гортанные возгласы врагов разносились по всей линии обороны. Рядом мелькнула тень. Григорий насторожился, завертел головой. Никого. Присев на корточки, начал снаряжать магазин очередными пятью патронами. Поглядывал по сторонам, не подползает ли какой «таракан»? Нет, не видать. Только щелкнул затвором, как сверху кто-то бросил песком. Неужели опять оказался под вражьим прицелом? Вскочил. Повел стволом винтовки. Слева, по кромке бруствера, мелькнула чья-то нога в ботинке. Рядом показалась нога в сапоге. На краю окопа кряхтели, сплетясь телами, двое. Из-под них и летел песок. Кто с кем схватился? Поначалу Григорий даже растерялся. Попади в сумерках в своего, чем оправдываться после? Прислонив винтовку к стенке окопа, ухватился руками: правой — за чей-то воротник, левой — за подвернувшийся ремень одного из копошившихся. Дернул что было сил на себя: «Разберемся…» Вниз скатилась пара так и не расцепившихся тел.

У Дорошева даже рот раскрылся от удивления: на дне окопа продолжили барахтаться Иннокентий и немец с болтавшимся на шее воротничком. «Драный, — обозвал про себя Григорий немца. — Господи, да зачем же Кенька к нему вылез?» Но размышлять было некогда: фриц подмял земляка и замахнулся для удара. Григорий успел перехватить немца за рукав, раздался треск материи, и фриц ударил голой рукой по Кенькиному плечу. Земляк в долгу не остался, саданул снизу так, что противник охнул, сполз на окопное дно и попытался подняться. Не успел. Иннокентий, обхватив немца за колени, дернул того на себя. Неудачно. Драный снова оказался на Кеньке. Узко в окопе, помочь земляку не получалось. Поймав наконец ногу чужака, Григорий выдохнул: «Ах, холера!» — и потянул изо всех сил. Где там! Супостат, лягнув свободной ногой, чуть не заехал Дорошеву в самую скулу.

— Я тебя образумлю! — зарычал Григорий и снова кинулся к вражине. Умудрился зажать подмышкой ногу немца. Но тот снова вывернулся. В руках Григория осталась лишь земля с немецкого каблука. — Налим окаянный! — заскрежетал зубами вчерашний тракторист.

Но с подмогой земляку Кеньке следовало поспешить. Тот уже и сопротивляться перестал. В глаза Григорию бросилась прислоненная к стенке винтовка.

— Получи! — ударил в чужую шею прикладом так, что немец тотчас обмяк.

«Спасибо тебе…» — начал подбирать слова Григорий, но едва не лишился дара речи: вздумал жену в мыслях возблагодарить, да имя ее вылетело из памяти. Зато фамилия Евстафьева пришла на ум сразу. Не от того ли, что в уши ворвались отчаянные крики: «Не возьмешь, тактика японская! Прими-ка товарец! Голодным пришел? Ну так я тебя попотчую!» Верно, комроты с размаху огрел кого-то из непрошеных «гостей». Рядом озорно заматерился Иннокентий. «Ожил, значит…» — мелькнуло в сознании Григория.

Прильнув к брустверу, он заметил в трех метрах от себя темную фигуру. На фоне сумеречного неба огромной показалась чужая в странном изломе боков каска. Ладонь тут же мягко скользнула по затвору: чак! Патрон в патроннике: тинь! — винтовка качнулась в руках. Тинь! — другой выстрел. «Каска» пропала. Не прошло и нескольких секунд, левый глаз обожгло чем-то колючим. Правым глазом Григорий уловил столбики земли, поднявшиеся в полуметре от себя. Стреляли очередью. Мимо. Продробило снова. Земляной крошкой опять осыпало лицо. Бог с ним, с левым глазом, правый бы чего разглядел. Видимо, разглядел: тинь! — ответил боец выстрелом на вспышку в стороне неприятеля. Рядом под Кенькино «Накось, успокойся!» прострекотала звонким кузнечиком очередь. «Интересно, из чего стреляет? По звуку на немецкий автомат похоже».

Стрельба затихла поначалу в отдалении, там, где началась. Вскоре в тишину погрузилась вся линия обороны. Не разобрать в сгустившихся потемках, кто в окопах остался сидеть — свои, чужие, вперемешку. Удивительно, ни окрика вокруг, ни словечка. Все стихло. Одно огромное жгуче-черное небо раскинулось над окопами в звездных кольцах и линиях, будто застыли в нем трассирующие пули, перемигиваясь между собой.

На зубах, на небе Григорий почувствовал колючий песок. Вздохнул: «Господи! Неужели землю жевал от злости?» Принялся отплевываться: «Вроде бы и в грязи-то не валялся. А брызги те земляные откуда взялись? От них и глаз пострадал, и в рот, похоже, набилось. С разинутым ртом, наверно, стрелял, чтобы на уши меньше давило. Чтобы немцам этим в тартары провалиться! А может, ругался…»

Случалось с набожным солдатом и такое. Последнее время повторялось чаще. Осуждал себя Григорий, но в миг безумного противоборства на ум приходила такая брань, что сам позднее и стыдился, и удивлялся. А куда деться?! Ровно кипятком ошпарит, и голова — другая. Как в только что случившемся бою. Несколько минут назад мир сузился до отчаянного желания спасти земляка, даже если бы пришлось загрызть фашистского слизня собственными зубами. Снова вздохнул: «Дичаю. Пожалуй, станешь тут зверем беспамятным. Лопни, утроба! Эх…»

Глаз пылал, жгло до слез. Ладонь растирала зудящее веко. Водой бы промыть.