Звоны Второго Иерусалима

Оказавшись на своем месте, я тут же замыкался у себя в комнате и писал почти до обеда. Потом уходил в город; гулял возле канала; бродил вдоль Надднепрянского шоссе: до заправки и обратно — это не меньше двух километров…

Иногда я выпивал вина и тогда меня тянуло пообщаться с Марией Алексеевной, дежурной на этаже (если это ее смена) — то есть поспорить с нею на темы религии в нашей жизни.

Теперь я понимаю, что это была естественная потребность общения с этой интересной женщиной. Между нами оставалась какая-то несокрушимая стена ее фанатичной веры в навязанного извне московского бога, мнение о котором у меня сложилось еще в бытность, когда я жил в Лавре. Никакой мой сарказм по поводу святош не смог поколебать в ней это пристанище, в которое она себя загнала. Я ей ведь тоже был не безразличен, это было видно даже не вооруженным взглядом. Даже когда она воткнулась в меня грудью в моей холостяцкой общежитовской комнатушке, когда надо было показать какую-то компьютерную функцию, я еще не готов был преодолеть тот возникший барьер. «Трудно тебе с бабами, — постоянно обращаюсь я к себе, — намечтаю, а потом бьюсь лбом об ту же стенку. Надо быть с ними попроще…

…Уволился Витя И., с которым начиналась моя работа на канавах.

Эту зиму я проживу с одним только Игорем в комнате. К тому же, он, довольно-таки, часто ездил к себе домой. Скоро в комнате появился какой-то бывший милиционер.

Игорь поступил опрометчиво, и скоро уже жаловался мне, что он горько ошибся. Их тандем в комнате, очевидно, был рассчитан против моих политических убеждений. Бывший милиционер обещал помочь ему локализировать мое влияние.

Колесниченко легко можно было отнести к тому типу людей, которые ради достижения каких-то своих мелких желаний, может натворить чего угодно. Бывший милиционер давно мечтал стать бригадиром.

Еще на Софеевке, под началом Вильгельма, я работал с ним в одной бригаде. Он, постоянно, оставлял во мне ощущение какой-то своей пустотелостью: будто из него, как из шкафа, сдали на очистку когда-то совесть, и позабыли вернуть ее обратно.

Бывших ментов, как известно, не бывает. Его угодливость, касалась только отношения с начальниками. Тогда он казался очень гибким, почти резиновым.

Игорь понял это, но было уже слишком поздно. Идейного товарища по борьбе с «украинским национализмом», с бывшего милиционера не получилось. Однажды сходив в Лавру, Колесниченко сразу же забросил все это дело. Ему эти игры в «божков» стали неинтересны; он искал себя там, где была реальная власть и деньги. Пусть все мелкое, на уровне отдельной бригады, но это было что-то настоящее, понятное каждому. За это он готов был вступать в союзы, безбожно врать, хвастаться, искать себе попутчиков против кого-то и т. д.

…После нескольких попыток ужиться на одной жилплощади с какими-то подозрительными афганцами, пропивающих светлую память «о боевом братстве», — «рогатыми» фермерами, которых бросили блудливые жены — и «крутыми сельскими перцами», которые в столице быстро оказались под «конкретными пацанами», — наконец-то, вселился паренек с Ровенской области, — Юра, — с которым я мог общаться на темы, о наших украинских делах. Его патриотизм граничил с западно-укаинским эгоцентризмом, — западные украинцы считают себя святее Папы Римского. Я, все же, пытался ему доходчиво доносить суть восточного украинца, чтоб он мог понять, насколько это важно для судьбы Украины.

Каждый день я старался восстанавливать по одному рассказу с сожженного когда-то архива. Добавляя к этому хотя бы по нескольку предложений из глав своей будущей повести.

За очень короткое время я много что восстановил.

Обработав немного рассказ о Лавре, сплавил его в одну редакцию на правом берегу Днепра, в районе Левобережной станции метро.

Пытаясь понять, что привело меня сюда, я по сто раз на дню перебираю все важные этапы в своей жизни. Это ниже плинтуса, на одном уровне с этими бывшими колхозниками, с которыми я делил свой кров.

Человек привыкает даже к самым диким и мерзким обстоятельствам, свыкается с постоянной реальностью. Как, помнится, одно время мне довелось жить в одном селе на краю географии, под постоянным присмотром местного сексота, который, кровь с носу, через местного прокурора, заразился идеей засадить меня в тюрягу по какому-то сфабрикованному делу. Я привык к этой возне, как и к постоянной слежке за собой. Они организовали на меня такую охоту, что жившие там колхозники считали мою поимку делом скорого времени.

Они создавали прообраз какой-то новой империи, на обломках старой — СССР.

Украина была покрыта густой агентурной паутиной, которую не смогла смести даже «Оранжевая революция». Этот спрут давил все украинское! Меня спасло только чудо. Это чудо — литература!

Я уехал оттуда, будучи в полной уверенности, что нахожусь между жизнью и смертью, и, даже теперь, немного обжившись, я уже начинаю приучать себя к мысли, что здесь все хорошо, что можно трудиться, и, возможно даже, что я преувеличил степень тогдашней опасности.