Звук падающих вещей

– А что мальчик?

– Разве он не ваш сын?

– Он просто снимает комнату, – сказал Консу. – Как и все остальные.

Потом чуть подумала и добавила:

– Жильцы – вот моя семья.

С этими словами (и с театральным эффектом) она вышла на улицу и оставила меня одного.

На кассете оказался диалог двух мужчин на английском: они говорили о погоде, которая была хорошей, потом о работе. Один мужчина объяснял другому, сколько часов регламент разрешает провести за штурвалом до обязательного отдыха. Микрофон (если это был микрофон) улавливал постоянный гул, а на его фоне слышался шелест бумаг.

– Мне дали эти таблицы, – сказал первый.

– Что ж, ты почитай, – ответил второй. – А я пока займусь самолетом и радиосвязью.

– Хорошо. Но тут только и говорится, что о работе и ничего об отдыхе.

– Это и сбивает с толку.

Я отлично помню, что слушал их беседу несколько минут, озадаченно и рассеянно, – все ждал, что кто-нибудь упомянет Лаверде, – пока не убедился, что говорившие не имели никакого отношения к смерти Рикардо Лаверде, больше того, Рикардо Лаверде в нем даже не фигурировал. Один из мужчин сказал, что они в ста тридцати шести милях от радиомаяка и что им предстоит снизиться на тридцать две тысячи футов, так что пора браться за дело. Вот тогда-то другой и произнес слова, которые все изменили:

– Кали, это «Американ», рейс девять-шесть-пять, прошу разрешения на посадку.

Просто невероятно, что мне потребовалось так много времени, чтобы понять: через несколько минут этот самолет врежется в гору Эль-Дилувио, и среди погибших будет женщина, которая собиралась провести праздники с Рикардо Лаверде.

– Центр управления воздушным движением «Американских авиалиний» в Кали, это рейс девять-шесть-пять. Слышите меня?

– Диспетчер «Американ», Кали, слышу вас, девять-шесть-пять.

– Отлично, Кали. Будем у вас минут через двадцать пять.

Вот это и слушал Рикардо Лаверде незадолго до своего убийства: запись черного ящика самолета, в котором погибла его жена. Меня будто током ударило, или будто я потерял равновесие и мой мир рухнул. «Где он это взял?» – спрашивал я себя. Разве можно запросить запись черного ящика и получить ее, как, например, документ о кадастровой записи? Говорил ли Лаверде по-английски или, по крайней мере, знал ли этот язык достаточно, чтобы слушать, понимать и сокрушаться, – да, особенно сокрушаться, – по поводу этих переговоров? А может, и не нужно было ничего понимать, ведь о жене Лаверде там речи не шло, и ему хватило одного ужасающего осознания того, какая связь была между беседующими пилотами и одним из их пассажиров?

Два с половиной года спустя эти вопросы оставались без ответа. Затем капитан попросил схему захода на посадку (номер два), потом номер взлетно-посадочной полосы (ноль один), включил посадочные огни, потому что в небе над аэродромом стало тесно, потом они говорили о том, что находятся в сорока семи милях к северу от Рио-Негро, искали координаты на полетной карте… Наконец через громкоговоритель прозвучало…

– Дамы и господа, – сказал капитан. – Мы приступили к снижению.

Они приступили к снижению. Одна из пассажирок – Елена Фритц, которая только что навестила свою больную мать в Майами, или ехала с похорон бабушки, или просто навестила друзей (отметила с ними День благодарения)… Нет, она навестила мать, больную мать. Елена Фритц, наверное, думает о ней, переживает, спрашивает себя, права ли она, оставив ее одну. Она думает и о своем муже Рикардо Лаверде. Думает ли? О муже, который вышел из тюрьмы.

– Я желаю всем вам счастливых праздников и нового тысяча девятьсот девяносто шестого года, здоровья и благополучия, – говорит капитан. – Спасибо, что летите с нами.

Елена Фритц думает о Рикардо Лаверде. О том, что они смогут наверстать упущенное. Тем временем в кабине капитан предлагает второму пилоту арахис. «Нет, спасибо», – отвечает тот. Капитан говорит: «Какой хороший вечер, правда?» И второй пилот: «Да. Красиво в этих краях». Затем они запрашивают у диспетчера разрешение снизиться, им разрешают спуститься до эшелона два-ноль-ноль, и капитан говорит по-испански с жутким акцентом: «С Рождеством вас, сеньорита».

О чем думает Елена Фритц, сидя в своем кресле? Почему-то мне кажется, – я и сам не знаю почему – что она сидит у окна. Тысячу раз я представлял себе этот момент, тысячу раз, как сценограф, выстраивал сцену, наполнял ее своими фантазиями обо всем: от одежды, которая была на Елене, – светло-голубая блузка и туфли без чулок, – до ее мыслей и страхов. На картинке, которая возникла и закрепилась в моем воображении, окошко находится слева от ее; справа спит пассажир (волосатые руки, иногда он похрапывает). Столик в спинке кресла напротив опущен; Елена Фритц хотела закрыть его, когда капитан объявил о посадке, но до сих пор никто не пришел забрать ее пластиковый стаканчик.