Звуки Азии

Проезжая Семинский перевал, видел лошадь, запряжённую в машину. Редкий случай, следует сообщить. Симбиоз техники и природы, всегда готовой помочь человеку! Оглобли крепились к бамперу скобой, снабжённой двумя рычагами. Лошадь щипала траву, поднимаясь на гору, и разгонялась на спуске порой до третьей скорости.

От спутника своего, имевшего живот роженицы и бороду «старовер», похожую на зимнюю лопату, услышал новости последних дней. Поймали будто бы в океане рыбу по имени Саи. Плавники – капроновые тюли, глаза – весенняя лазурь. Телом же рыба была настолько велика, что достигала в длину восьмидесяти метров.

После Семинского перевала дорога кружила среди скал, и мы с моим спутником, выпив весь самогон, имевшийся в его корзине, решили заехать к отшельнику. Он жил неподалёку в кедровой домовине, имевшей лаз, подобный лисьей норе. На доске, прибитой к домовине, были написаны слова: «Здесь нет места здравому смыслу!»

Подъезжая к Горно-Алтайску, встретили пастуха, одетого в латы средневекового рыцаря. Его сжигало солнце, донимали мухи и слепни, залетавшие под забрало. Но пастух выглядел живописно. И напоминал собой Дон-Кихота, которого я видел в кино.

Беседуя с нами, пастух курил алтайскую трубку и шумно ругал советскую власть, морщась при одном её упоминании. А когда вспоминал наше время, называл его почему-то «николаевским». А ещё – деревянно-нулевым!

Мало у меня осталось воспоминаний о том дне, поскольку выпито было много. Но все воспоминания хороши. Они греют меня в зимние дни, с их тоскливыми метелями. И хоть снова поезжай в Горно-Алтайск на лошадях, взятых у доброго соседа!

Решил поделиться своими воспоминаниями и с вами, дорогие читатели, поскольку третью неделю как метёт. Свищет, стучится в двери, заносит по самые окна мой дом. Спрятаться можно только в листе бумаги. Написать на нём в рифму, заполнив лист целиком, и ощутить радость в своём сердце. Такова действительность, мои дорогие, и с нею приходится считаться!

Затрещит стрекоза над кустом

и откроет ключом-невидимкой

человеку в обличье простом

дверцу лунную, в утренней дымке.

Сам войдёшь или звать мотылька

удивлённому сердцу прикажешь?

Дни забот забирает река,

отдыхает сомненье на пляже.

У открытого воздуха рот

перепачкан молвой и малиной.

Вот она, моя родина: ждёт,

записаться в поэты зовёт…

Акварели аквамарина!

Эпифания деревьям, идущим сквозь зиму

Легко мне вспомнить год, когда случилось это событие. Ведь у него существует своя, особая пометка…

Когда на моём огороде выросла тыква размером с бочонок, предназначенный для вина, я стал давать имена деревьям. Зачем я это делал, сказать толком не могу. Деревья росли неподалёку от моего дома, и я сдружился с этими мирными существами, навещая их каждый день.

Берёза Марина, лиственница Екатерина, ёлка Светлана – получались сплошь женские имена. Поэтому тополю, единственному представителю мужского рода, шумевшему на ветру высокой макушкой, я дал старинное имя Пересвет.

Шло время, разбрасывая по заливному лугу цветы самых разных названий. Незаметно наступили осенние дни с их слякотью и ветрами, но я по-прежнему навещал своих древесных друзей.

Деревья общались со мной телепатически, я слышал внутри себя их голоса. Марина, Екатерина и Светлана часто жаловались на погоду. А когда опала листва и первые заморозки покрыли лужи льдом, попросили меня принести соломы согреть озябшие ноги.

Один тополь Пересвет вёл себя, как настоящий мужчина. Стройный и по-военному подтянутый, он проявлял сдержанную радость при встрече со мной. И с грустью смотрел, как течёт неподалёку Катунь, а вместе с ней – и время.

Но вот понадобилось мне съездить в Москву, доставить в литературные журналы свои стихи и рассказы. Их можно было послать и по почте, но в Москве меня ждали друзья. А они хотели меня обнять, услышать написанное мною в живом исполнении.

Когда я вернулся домой, стояла уже зима. С глубокими сугробами и песней метелей, не прекращающейся порой целыми неделями.

На следующий после своего возвращения день я отправился в лес навестить деревья. Как они поживают без меня? Тепло ли укрыты снегом? О чём они думают в долгие зимние вечера?

С утра шумела метель, поднимая за окнами снег, как лёгкие тюли. Снег набивался под шапку, оседал на моих ресницах, колол иголками лоб. «Марина, Екатерина, Светлана! – повторял я про себя, шагая по бездорожью, и добавлял: – И ты, мой славный полковник Пересвет!»

Не стану описывать свою встречу с деревьями, поскольку, придя домой, написал о ней стихи. И читая их вслух, порадовался тому, что ещё живу на этом свете. Живу – значит, радуюсь всему, что я вижу, и сострадаю тем, кто попал в трудное положение. Сострадаю не только людям, но и деревьям…

Деревья в чулках деревянных, 

раскинув тонкие руки, 

идут походкою пьяных 

сквозь ледяные муки. 

(Декабрь, январь и февраль – 

километры, 

и дуют сухие ветры) 

Последний листок увянул, 

а птичьи гнёзда пустые 

на черепах деревянных, 

как зимние шапки, стынут. 

На перекрёстке судеб, 

в дымящейся круговерти 

растут ледяные зубы