Звуки музыки

Сразу после Рождества началась учеба. Это была уже не начальная школа с водителем автобуса в качестве учителя. Это была высшая школа, с такими предметами: прошлое Америки, настоящее Америки, американский образ жизни, американский образ мышления. И учительницей была Бетти. Скоро мы стали хорошими подругами. Основываясь на том, что я говорила ей своим хромающим английским, она сделала наблюдение, от которого волосы дыбом вставали, что я пребывала в мире, в котором деньгам и всему, что за этим стояло, не было места. Своим острым американским глазом Бетти подметила, что мы были свежевылупившимися цыплятами, причем яичные скорлупки еще оставались на нас: скорлупки европейского мышления и верования. Так как пользы от них не было, она решила, что с этим надо что-то делать. Прежде всего она принялась за мой английский, в котором еще чувствовались сильные следы моих первых двух учителей: доктора Джонсона и водителя.

— Бетти, кто эти два чучела вон там? — спросила я самым первым утром, указывая на двух величавых джентльменов.

— Но… Мария! Ты не должна говорить так. Это очень скверный английский.

Ах, мне было жаль, но я точно помнила, что доктор Джонсон говорил мне, что «чучело» — синоним слова «джентльмен».

— И никогда не говори «О'кей». Это вульгарно.

— О'кей, Бетти, — сказала я.

— Но, Мария — это очень вульгарно.

Как часто ей было нужно повторять это?

Но это была лишь часть моего образования, второстепенная часть. Чтобы в конечном счете превратить меня в достойную горожанку, ей пришлось сделать из меня человека, «осознающего деньги».

Она отчаянно пыталась объяснить мне:

— Вы больше не богаты, Мария. Вы бедны теперь, как ты не видишь, — бедны.

Какая грустная правда, и как жестоко заявлять об этом так громко! И, еще раз процитировав доктора Джонсона — «если я никогда тебя не увижу, это очень скоро», — я убежала в свою комнату и заплакала над своей судьбой настоящими слезами — эти американцы были такими безчувственными и бессердечными, не понимали нас и никогда не смогут понять, как это ужасно! Бетти с ее простым, крепким складом ума никогда не смогла бы даже подумать о том, как каждый раз сжималось мое сердце при слове «бедные».

Еще одну вещь мы должны были усвоить с самого начала: что никакая работа, пока она прилична, не может никого опозорить. Мы все еще были по-европейски предубеждены, что не хотим, чтобы нас застали за физическим трудом. Если приходили гости, а мы были заняты на кухне, в кладовке или в подвале, мы выходили через заднюю дверь и возвращались парадным входом, чтобы не выдать секрет, что мы работали. Какое счастье, однако, что у нас совсем не было денег, и мы должны были просто плыть по течению. Я помню ужасное количество бедняг-эмигрантов, которых мы случайно встречали в Нью-Йорке. Какой-нибудь такой эмигрант в Европе был директором, или инспектором, или профессором и теперь, конечно, ожидал «руководящего положения» для себя. Он привез с собой немного денег, слишком много, чтобы умереть с ними, но слишком мало, чтобы прожить на них. Но, к несчастью, это удерживало его от того, чтобы начать все снова, с самого начала. Так они и жили — съежившись в жалких квартирках, голодные и холодные, но все еще нося старые меховые пальто и кожаные перчатки и теряя драгоценное время, ожидая этого «руководящего положения», которое могло никогда к ним не прийти. Эта беда миновала нас. Нам пришлось познать трудный путь, и это одно из того, за что мы сейчас больше всего благодарны. Сейчас, когда мы катим на разбрасывающей навоз машине по нашей ферме и видим подъезжающий с какой-то нежданной компанией щегольский кадиллак, мы лишь машем им и кричим:

— Сейчас мы будем с вами! — без малейшей тени смущения.

Но в то утро в Мерион было не так. За день до этого мы были приглашены на обед в дом друзей, и мой сосед слева был крайне симпатичным молодым человеком в вечерних одеяниях. На следующее утро приехал нагруженный грузовик с углем, и кто может описать мой ужас, когда мой элегантный молодой человек, весь черный, начал сгребать уголь в подвал. Я была смущена и благоразумно смотрела в сторону, чтобы не смущать его.

— Доброе утро, баронесса. Вы меня не помните? — кричал он сквозь громыхание угля. Да, он хотел заняться угольным бизнесом и начал с самых низов. Какой совершенно иной мир, но какой здравый!

Бетти обрадовалась, когда я однажды бодро заявила, что предпочла бы прогуляться в город (десять миль!), чтобы сэкономить деньги за проезд, и почти нежно стала предостерегать меня от излишней экономии, но была жестоко разочарована окончанием моего предложения: потому что я хотела купить цветную пленку.

— Но тебе это не по карману, Мария. Не забывай — вы бедны.

И тогда произошло нечто смешное. Ничуть не обиженная, я торжествующе посмотрела на нее и ласково сказала:

— Нет, мы не бедны. У нас просто нет денег.