Зыбучие пески

А когда меня ставят в пару с Дорис, желание курить совсем пропадает. Вообще-то я должна гулять одна, у меня по-прежнему особый режим, несмотря на то что предварительное следствие закончилось. Я сижу в одиночной камере (ради собственной безопасности). У меня запрет на посещения. Но изолятор забит под завязку, световой день слишком короткий, чтобы всем заключенным хватило времени на законную прогулку на свежем воздухе, так что даже таких, как я, пускают во двор парами. К тому же надзиратели озабочены моим юным возрастом. Для меня вредно все время проводить в изоляции. Одиночная камера двадцать три часа в сутки в таком юном возрасте – повод для критики со стороны правозащитных организаций. Фердинанд нравится рассказывать мне все, что ей известно о деятельности «Эмнести», и что именно страх перед ней заставляет надзирателей постоянно предлагать мне встречи с священником, психологом и учителями несколько раз в неделю и ставит меня в пару на прогулках.

Дорис лет шестьдесят. На самом деле ее зовут не Дорис. Она считается для меня подходящей компанией, мое алиби для «Эмнести».

Я не планировала спать с Самиром. Это просто случилось. Мне было стыдно, ему было стыдно, мне было стыдно, конечно, стыдно.

– Я бы никогда не стала спать с Самиром, – сказала я Себастиану (и самой себе) после того уик-энда у Лаббе. «Это никогда не повторится», – сказали мы с Самиром друг другу в тот вечер после праздника святой Люсии, когда это случилось. Никогда больше. Нам даже не нужно было это говорить. Но мы сказали. И повторяли миллион раз, но все равно оказались в постели. Это просто произошло.

Самир звонил мне. Писал. Я не отвечала. Удаляла смс-сообщения. Потом раскаивалась и читала. Потом снова раскаивалась. Мы виделись в школе. Мы встречались в библиотеке, где нас никто не видел. Это было по-настоящему. Единственное, что было по-настоящему. Единственное, что доставляло мне истинную радость. Все остальное только напрягало. В то время моя жизнь казалась сплошным кошмаром, но стоило мне увидеть Самира, коснуться его, как все преображалось. А потом мы расставались, и я снова погружалась в забытье.

Мне всегда казалось странным, что люди режут себя для того, чтобы унять душевную боль и продолжать жить. Но мои отношения с Самиром были именно такой попыткой. Мне было хорошо с ним. Настолько хорошо, что это причиняло боль. Мне кажется, именно эта боль делала наши встречи такими особенными. И то, каким человеком был Самир. Он был особенным. Может, поэтому мне было так трудно порвать с ним.

Самир был нормальным. Он не был невротиком, он был доволен своей жизнью, он не жаждал быть в центре внимания, не хотел всегда быть впереди всех, быть круче других, быть лучшем всех. Когда он касался меня, он делал это, потому что хотел быть со мной и все, без каких-либо задних мыслей.

Мы занимались любовью при любом удобном случае. Дома у меня (когда папа и мама были на работе, а Лина в детском саду), когда у Самира был перерыв между уроками, а я прогуливала. Самир никогда не пропускал занятий. В школьном туалете одним декабрьским вечером. Школа была открыта, потому что в актовом зале репетировал хор. Мы не имели никакого отношения к репетициям. И когда он обнял меня, я подумала: что, если я буду встречаться с ним, а не с Себастианом? Самир полная противоположность Себастиану, и это с ним я хочу быть, а не с Себастианом. Почему же тогда все так сложно?

Глубоко внутри я понимала, что Самир не принц, призванный меня спасти, нет, он запретный плод, отравленное яблоко.

Но в то короткое время, когда мы встречались тайком, я не задавалась вопросом, почему именно Самир и почему мне так сложно порвать с ним. Я думала только, что поступаю неправильно, что мне не следует спать с ним. Но не могла удержаться. И запретила себе эти мысли.

Во время прогулки – ранней или послеобеденной, Дорис сидит на бетонной скамейке в метре от меня и курит самокрутки одну за другой, так что во рту у нее все время сигарета. Дым стоит вокруг нее столбом, словно она кастрюля с приоткрытой крышкой. Со мной она не разговаривает, даже не отвечает на приветствия. Не поднимает глаз, не кивает, не бормочет себе под нос. Однажды в дождливый день я заметила, что она вздыхает над неработающей зажигалкой, но мою она не попросила, только продолжала щелкать, пока, наконец, не загорелось пламя. Запалив сигарету, Дорис испустила вздох облегчения, больше похожий на стон. Что она испытывала в тот момент? Радость? Облегчение? Или эмоции, понятные только ей одной?