Удивительно он умел молчать. Если не хотел говорить, он мог надеть на лицо любое выражение и невозмутимо и спокойно смотреть на человека, будто на неодушевленный предмет.

— Пелик…

— Вова, — опять вмешалась Александра, — с чего ты вздумал устраивать революции?

— Ну, надо же переделать, разломать и переделать негодное устройство!.. — Ему была настолько хорошо понятна порочность и необходимость переустройства государственного порядка, что только диву можно было даться, почему другие не понимают этого. — Нельзя мириться с фальшью и обманом. Пишут одно — а на деле во всем другое. И выборы… и свобода демонстраций… И равенство…

— И ты хочешь с помощью революции исправить?..

— Конечно!

— Как же ты мало знаешь еще, — с сожалением, без малейшего вызова сказала Александра. — Никогда революции ничего не могут улучшить в жизни людей. Переделать, в первую очередь, нужно себя… Мысль сильнее оказывает воздействие, чем поступок. Злая мысль или настроение долго живут, и распространяют зло на других.

— Ты имеешь в виду, если ее высказать, а его проявить, что-то сделать по настроению?

— Нет, нет. Не обязательно делать. Достаточно подумать. Почувствовать. О добром подумал — оно тут же идет наверх; о злом — тоже идет наверх. И оно долговечно там.

— Как так?

— Так. Главное, повстречаться человеку с своей душой и… слиться с ней всем своим поведением. Каждым взглядом и чувством и мыслью.

Он не понял ее. Он, действительно, так мало еще знал, что принял ее слова за обыкновенный лозунг. Десятилетия протекли, пока он созрел и сам взошел на вершину понимания, и тогда по-новому вспомнил слова Александры; но он не забывал и прежде, хотя глубинный их смысл был скрыт от него.

— Кошмарно, что ты с твоими знаниями ничего не понимаешь!.. Не видишь, какое оно болото вокруг, вот сейчас именно — перед нами, а не сто пятьдесят лет назад!.. Кошмар! Кошмар! — закричал он с надрывом, почти с истерикой, заставив вздрогнуть и отпрянуть всех, покрутился на пятачке, места не было ему, чтобы выплеснуть энергию, и хлопнув дверью выбежал вон из комнаты.

— Ну, трепло, — пробурчал Ревенко. — Нарывается на… Трепло. Пустобрех.

— Пеликан так не считает. — Голиков внимательно посмотрел на каждого из присутствующих, и все увидели, как правый глаз его задергался, заплыл покрасневшим верхним веком, он зажал его ладонью и так держал, другой рукою теребя ухо, чтобы любой ценой справиться с возникшей нервностью, сохранить равновесие. — Надо признать, Литов во многом прав. А может, во всем прав. Ведь так? — Он помолчал. Никто не отозвался на его слова; напряженная тишина воцарилась в комнате. — Прав он, конечно, — советская власть несовершенна. Разве это советская власть? одно название… Смешно… Как ты думаешь, Пелик? Согласен с нами?..

— А чего было-то? — спросил Модест, беря в рот папиросу и доставая из кармана очки. — Я, понимаешь, тут без очков ничего не слышу. — И он надел очки и зажег спичку — все одновременно — демонстрируя полнейшую невинность.

Циркович перехватил взгляд Голикова, как тот цепко присматривается к Пеликану, придерживая ладонью правый глаз, — и усмехнулся своему какому-то затаенному выводу.

Неожиданно Пеликан расхохотался, от души громко и раскатисто.

Сорокин Славка поднял голову от учебника.

— А как думаете, черти, — спросил Пеликан, — кто получится, если скрестить Чомгу и Цесарку?.. Только тихо, — давясь от смеха, попросил он, — Цесарка услышит — посворачивает нам шеи: я его боюсь и уважаю. Я его уважаю, слышишь, Чомга!.. — Он произнес серьезным и вдруг суровым тоном, негромко, веско: — Чомга, в душу, в печень, в селезень мать! ты к нам не смей ходить, Чомга. Как это я, дурак недоделанный, в славную нашу Песолинию такого индюка, как ты, записал? «А зимородок сидел на ветке и плакал горючими слезами». Ну, это я себя цитирую…

Александра скромно помалкивала, отодвинувшись чуть назад, к стене, и предоставив мужчинам выяснять отношения.

А дальше молниеносно произошло следующее. Голиков поднялся к выходу. Но в дверях внезапно обернулся и произнес злое и обидное слово про охотничьи сапоги Пеликана, про его авторитет и про то, как большинство студентов ополчается против него. Циркович было ринулся, но Пеликан удержал его.

— Пусть брешет, — сказал Пеликан. — Ты тоже заметил, Ромка?

— Я его проучу, — сказал Циркович.

— Чего заметили? — спросил Модест.

В этот момент Голиков подскочил к столу, и два стакана с чаем выплеснулись в лицо Петрову и Цирковичу.

Он побежал за дверь.

Все, не исключая Славки, бросились за ним.

Голиков выскочил на лестничную площадку. Тут он столкнулся с Володей, возвращающимся в комнату. По инерции, а может быть, в силу предыдущего побуждения, Голиков боднул его головой в грудь, Володю отбросило на перила. Издав протяжный, на высокой ноте, крик — нечто разгульное, так кричат упившиеся в стельку обормоты, лезущие в драку, — Голиков схватил Володю за шею, пригнул и стал наносить удары кулаком по голове, по лицу.

Неожиданное нападение на пороге собственной комнаты ошеломило Володю.

Он не сразу сообразил начать отбиваться.