— С Цесаркой пиши. Вы — писатели, — не без ехидства произнес Сорокин Славка.

— Тс-с… — Пеликан показал на Володю, который сидел тут же, за обеденным столом, и водил пером по бумаге, перекладывая листки, заглядывая в предыдущие и снова торопливо устремляя руку с пером вперед, строчка за строчкой. Он не обращал на них внимания, не замечал их. Пеликан и Сорокин пили пустой чай и курили. Модест спал на своей кровати, накрывшись с головой: завтра он должен был рано вставать и ехать на работу. Пеликан поднял торжественно палец кверху. — Он — творит; имен не называем, чтобы не прервать вдохновение. Тебе, Пика, не дано понять.

— Где нам, серым? То-то вы сегодня из Москвы привезли по пачке вашей пачкотни. Опять не взяли?

— Ну, что тебе сказать? — нахмурился Пеликан. — Откуда знаешь ты?

— Все видим, все знаем. Зря время тратите: жалко глядеть на вас.

— Болван!

— Зато сессию сдам железно и на третий курс перейду… Третий курс — считай, дело в шляпе. Поглядим через пару лет, кто из нас болван. Как бы тебе пожалеть не пришлось.

— Я что? Я и на рыбный промысел наймусь. А Цесарка — он настоящий писатель.

Сорокин хмыкнул презрительно.

— Лягу я лучше спать, — сказал он. — А помнишь, как вломились в умывальник, а Голиков влез в угол, присел, как будто в штаны наложил, руками обхватил голову… Я думал, ты его укокошишь… Ну, если хотел перед Вовкой порисоваться, уйдешь, но хотя бы Цирковичу свободу дашь…

— Да перестань!.. Тошно глядеть было.

— А когда дверь открывал — чего кричал?

— Так то до того было.

— Не понимаю я тебя.

— Не дано тебе, Пика. Нет.

— Славка — он четко знает, — произнес вдруг Володя, — что хорошо, а что плохо. Для него лично. Леондревы, они все четко знают…

— Ну, Леондрев — он твой друг.

— Отдаю его тебе полностью.

— Ходит сюда с Голиковым…

— Ходили — теперь уж Голиков не придет. Папочка у Леондрева то ли партийная, то ли профсоюзная шишка. Воспитание!.. он на сто лет вперед спланировал. И как с тоски не захиреть. Повторять чужой путь… миллион раз уже пройдено. Миллионы людей прошли — и ты вслед за ними. Смерть!.. Хуже смерти!.. Принципы вас не интересуют — один принцип у вас, только один. Выгода!.. Стало быть, это мы беспринципные, у нас много принципов. А вы принципиальные!..

— Да ну тебя. Псих. Оба вы психи, — рассмеялся Сорокин. — Спать лягу — утро вечера мудренее.

Позднее Пеликан спросил у Володи:

— А может, правда — Леондрев с Голиковым одно целое?.. Пика, может, опять идею выдал.

— Нет, не замечено, — сказал Володя.

— Ходили к нам вместе…

— Ты знаешь, все может быть. Я однажды его с Надарием видел. Человек он расчетливый и скрытный. У него отец — председатель областного ЦК профсоюза работников культуры. Сейчас вспомнил — в Минводах. Однажды с ребятами поделился; четкий план у парня. Пойдет после института на цек'oвское предприятие, потом — в ЦК: папа поможет. А потом… возглавит самое крупное издательство страны. Он — продажный, может быть, через него шли указания Надарию. Так они несовместны ни за какие пенки, но — сам понимаешь — для законопослушного червячочка приказ сверху закон!..

Пеликан секунду смотрел с обалделым выражением на него.

— Цес, нагородил…

— А что? Темные силы притягиваются. Объединяются. А нас влечет… Знаешь, Пелик, Пика в одном прав: дураки мы, психи. Такие благородные, что аж за ушми свербит. Устремляемся к новому, неизведанному, никем не открытому, и поэтому все темные вместе, а все такие, как мы, — атомизированы.

— Атомизированы? Неплохо.

Володя улыбнулся радостно и вздернул подбородок — всегда было лестно слышать одобрение Пеликана. Он продолжал:

— Я ведь сразу догадался, когда Круглый приполз, что-то здесь нечисто. И точно — Малинин был только предлог. Чтобы тебя заманить. Хрипатый потом открыто сказал: ты им был нужен. А Малинина, слава Богу, не тронули, ну, он молодец, смотался; могли бы еще как тронуть!.. И Джон…

— Джон — настоящий мужик. Мы побратимы.

— Да. Но он наверняка сталинист. Надарий легко накрутил бы его против тебя.

— Джон его терпеть не может.

— Тоскливо-тоскливо стало, когда я увидел, за тобой Джон прибежал. Подумал, конец. За кого он?.. Но Джон врезался в них на нашей стороне.

— Эй, вы. Давайте спать, — произнес Модест и повернулся на другой бок.

Володя, понизив голос до шепота, спросил:

— Кроме как в Норвегию, никак нельзя убежать?

— Закрыта граница. Даже приграничная зона запретна: чтобы поехать на Камчатку, надо получить оттуда вызов и разрешение.

— А в Норвегию реально?

— Можно попробовать завербоваться на Шпицберген: он — норвежский. Там наша концессия.

— В Норвегии король, пещерный век.

— Чудак, Цес. Это — прекрасно. Как в сказке. Но с тобой опасно иметь дело.

— Почему?

— Раззвонишь каждому встречному-поперечному. У тебя недержание.

— Не трепи, Пеликанище! Когда надо, я могила.

— А тогда, в присутствии всех? При Голикове?

Володя покраснел — и промолчал. Пеликан, закурив, отвернулся к окну.

— Я ничьей тайны не выдал, — сказал Володя, — и если кого и подвел, только себя. Проклятая моя болтовня!

Модест заворочался на кровати.

— Тише, — сказал Пеликан. — Ладно… Но только приучись держать язык за зубами.