— В стане упиванцев, – подхватил Гарри.

— Возможно, и так. А может, просто охоч до сплетен. Он хороший зельедел и хороший педагог, Гарри. А Рем считает, что и хороший человек.

Рем считает, да… Гарри разговаривал с ним вскоре после Хэллоуина. Он не видел Рема давно, пропустил пикник, так что изменения сразу бросились в глаза – Рем выглядел куда лучше, чем весной. Понятно, что лето, тепло и прогулки на воздухе, но все же – казалось, у него даже поубавилось морщин и седых волос. Он сказал, что бросил травиться зельем с Диагон–аллеи, Эван варит ему настоящий аконит. Когда же Гарри завел речь о подозрительных действиях и неприятных вопросах, Рем улыбнулся:

— Я доверяю Эвану Смиту, Гарри. И ты можешь.

Втерся в доверие, с горечью осознал Гарри. Опутал помощью, услугами, и теперь бесполезно расспрашивать Рема, он расскажет только хорошее про своего нового друга.

Нового друга… Ревновал ли Гарри к памяти Сириуса? Разве что самую малость, не в этом было дело, а в том, что Смит, странный и неприятный Смит нащупал слабое место и заполучил Рема в друзья и – союзники? Вот эту мысль Гарри погнал прочь решительно и даже сердито, но какой-то противный голосок внутри успел шепнуть: «Оборотни – темные существа по своей природе».

Он умеет втираться в доверие. Он и к Чарли мог в доверие втереться.

— Я присмотрю за ним, – повторила Макгонагалл, и Гарри немного успокоился.

Пустая рама притягивала взгляд. Макгонагалл обернулась, посмотрела.

— Северус в музее, наверное.

Гарри кивнул. В музее висел тот самый выбранный им портрет – и почти всегда пустовал: профессор не хотел лишнего внимания к своей персоне. Снейп любил быть здесь, в школе, возле Дамблдора. И насколько Гарри было известно, он не дремал целыми днями в своем кресле.

— Профессор Макгонагалл, – решился он.

— Да, Гарри?

— А вам нравится портрет?

— Прекрасный портрет, – тут же отозвалась она.

— Он не похож на остальные. Я имею в виду… – начал было Гарри, но Макгонагалл понимающе кивнула.

— Разговаривает с нами, помогает ученикам, а не спит днями напролет, как другие. Он был самым молодым директором, Гарри, и умер тоже молодым. А еще – мы его знаем. Альбус часто говорил с директором Диппетом, я разговариваю с Альбусом, а директор Диппет наверняка много беседовал с Декстером Фортескью.

И то верно.

— А вы разговариваете с ним?

— Еще как! Северус даже участвует в педсоветах. Ты не знал?

Гарри не знал, но теперь обрадовался. Было что-то правильное в том, то Снейп не просто украшал директорский кабинет, но будто бы продолжал жить – учил, помогал факультету. В конце концов, разве не заслужил он в кои-то веки спокойно делать свое дело, без угроз, интриг, опасностей?

— А… – раз уж зашел разговор, можно наконец задать все вопросы. – Он похож? На себя, я имею в виду…

— Северус? – Макгонагалл посмотрела поверх очков на Гарри, на пустую раму, снова на Гарри. – Кто же знает, каким он был, лучше тебя? Мы считали его… а он…

Макгонагалл махнула рукой.

— Тебе лучше знать, Гарри. Ты видел.

Она снова обернулась, но теперь не на портрет. Она смотрела на коричневую бутыль с высоким горлышком и выпуклым узором.

Минерва Макгонагалл и суета вокруг портрета

Обычно с портретами такой суматохи не происходит. Берут готовый или рисуют посмертный, согласовывая детали с близкими, потом зачитывают заключение о смерти, несколько сложных заклинаний – и готово. Портрет Альбуса оживили и повесили в кабинете через неделю после похорон. У Северуса близких не было, а с подачи Гарри портрет стал считаться чуть ли не национальным достоянием. Объявили конкурс, отобрали восемь эскизов и устроили закрытый показ – для «знавших героя при жизни».

Минерва прошлась вдоль полотен, стараясь не оглядываться ни на нервничающих авторов, ни на министерскую комиссию. Шесть работ были явно сделаны с фотографий и сохраняли только внешнее сходство с оригиналом. Она остановилась у двух.

На первом эскизе Северус стоял у окна – в профиль и даже почти спиной к зрителю. Хмурый дневной свет выхватывал черный горбоносый профиль, скорбно сжатые губы, ссутуленную спину. На подоконнике лежала лилия, нервные белые пальцы сжимали тонкий стебель, будто последнюю соломинку на краю пропасти. Нечестный прием, – подумалось Минерве. – Нечестный прием – играть на чувствах Гарри к матери… Трагическая фигура на портрете – пока недвижная и безмолвная, – наверное, передавала внутреннюю сущность Северуса, – то многое, что стало известно уже после его смерти, но… Она поджала губы и перешла ко второй работе.