Сильнее всех горевал Репа. Чем дальше, тем тяжелее. День за днём он, убеждаясь в бесплодности поисков, замыкался. Вечером шестых суток я впервые увидел его плачущим. Репа сидел в тёмном углу коридора на холодном бетоне, его руки безвольными плетьми лежали между вытянутых ног, а по щекам катились слёзы. Абсолютно беззвучно. Ни рыданий, ни всхлипов. Он был похож на мертвеца. А я прошёл мимо. Хотел остановиться, но…

Жизнь без Крикуна стала другой. Разговоры не клеились. Дни, когда для трёпа не приходилось искать темы, остались в прошлом. Мы всё больше времени проводили порознь, объединяясь лишь на очередное дело.

Я сблизился с Валетом. Не знаю почему, но общение с ним мне теперь давалось легче, чем со старыми друзьями, словно у нас была единая частота. Он продолжал учить меня, я учился. И находил в этом удовольствие. Настоящее. Ни с чем не сравнимое. Будь то оттачивание ножевых ударов, упражнения со струной или подаваемая Валетом в полушутливой манере техника использования пилы Джигли — всё проглатывалось мною с жадностью неделю некормленой свиньи. Хотелось ещё, несмотря на усталость, мозоли и порезы. Чувство клинка одним точным движением разваливающего плоть, входящего, как по маслу, меж рёбер, стало приятнее всего, что я знал раньше. Два чисто отработанных заказа укрепили уверенность Валета в правильности выбранного пути, пересилив сомнения относительно моего здоровья. А сомневаться было в чём. Головные боли участились. Ещё трижды, не считая первого случая, я терял сознание. Правда, ненадолго. Валет даже раскошелился на врача из Чистого района. Тот посмотрел, выслушал, дал заключение — мигрень, прописал покой, сон и пятьдесят грамм горячительного в случае очередного приступа. Совпадение или нет, но после визита эскулапа, обмороки прекратились. Приступы ослабли. Постепенно я научился контролировать боль.

Фара завёл корешей в Рабочих порядках, и всё свободное время тёрся с ними. Из скупых рассказов выходило, что ничего серьёзного они собой не представляют, выполняя, по большей части, роль мальчиков на побегушках для Потерянных. Валет не возражал. Его вообще мало волновали занятия подопечных, пока те продолжали приносить стабильный доход. А пайку свою Фара отрабатывал добросовестно.

В отличии от Репы. Со смерти Крикуна тот так и не оклемался, хотя прошло уже больше года. Дружбы ни с кем не водил. Даже разговаривал, казалось, через силу, лишь по необходимости. В свои двенадцать лет Репа выглядел пожилым карликом — сутулый, осунувшийся, с болезненной чернотой вокруг мутных глаз, и неизменным запахом перегара, который сопровождал его даже во время работы. С таким положением дел Валет мириться не мог. Первый разговор «по душам» остался без внимания. Второй проходил уже на сильно повышенных тонах. Выражений Валет никогда особо не выбирал, а тут и вовсе превзошёл себя. Слыша то, что доносилось через стену, я не удивился бы, получив соответствующие указания, теперь уже относительно Репы. И, сказать по-правде, узелка бы собирать не стал. Но на сей раз моё участие не понадобилось. Следующим утром я проснулся от крика Фары. Тот прибежал весь красный, и потащил нас с Валетом в коридор. На идущих вдоль стены трубах, висел Репа. Ноги его были согнуты в коленях, а носками касались пола. Шею стягивал шнур. Лицо посинело, язык вывалился изо рта, глаза закалились. Пахло мочой. Умирал он, похоже, долго. Накинул привязанную к трубе петлю и поджал ноги. Судя по ссадинам и широкой лиловой полосе, опоясывающей шею, попыток было несколько. Вздёрнуться по-людски не дал низкий потолок, а делать это на улице Репа отчего-то не захотел.

Помню, что вид его трупа не вызвал никаких чувств кроме брезгливости. Я тогда ещё подумал: «Вот мудак. Теперь неделю саньём будет вонять».

Валет, молча, сплюнул и пошёл за лопатой.

Да и Фара недолго горевал. Помог зарыть тело на пустыре, повздыхал немного и отправился по своим делам. Думаю, в душе он был рад такому исходу. Репа изрядно достал всех своим похуизмом, ставил нас под удар, был неэффективен. А неэффективные особи должны умереть. Я читал, что у некоторых видов акул детёныши пожирают друг друга ещё в утробе матери. Выживает только один. Он-то и появляется на свет. По-моему, гениальный способ отбора, и предельно гуманный. Слабые просто не рождаются, не страдают от лишений и презрения, не загаживают по недоразумению генофонд. Всё-таки природа способна творить шедевры, если дать ей свободу для творчества, не зажимать рамками чуждых технологий и ещё более чуждой морали. Она не этого от нас ждёт.

Соловьи сдохли. Мир их праху.

Глава 4