Импровизация — искусство ничуть не менее важное в нашем деле, чем, скажем, стрельба или торг. Она способна помочь в, казалось бы, абсолютно безвыходных ситуациях, когда холодный расчёт и планирование оказываются бессильны. Но, как и любое дело, импровизация требует сноровки. Я бы даже сказал — инстинкта, наработанных опытом рефлексов. Тогда и мозги функционируют иначе — рожают идею, тут же её пережёвывают и на выходе дают конечной результат, ясный, понятный, ожидаемый. Тоже своего рода план, но по ситуации. Если же опыта нет, импровизация чаще всего сводится к тезису «Ввяжемся в драку, а там посмотрим». Это чревато. Весьма.

Баскак ждал в своём кабинете, который, судя по всему, являлся одновременно и квартирой. Выщербленный паркет, стол буквой «Т», дюжина стульев вокруг, пять шкафов забитых пухлыми картонными папками на завязках, буфет с дежурным графином и шестью стаканами в стальных подстаканниках, два керосиновых светильника: один — на столе, второй — под потолком, выкрашенный облупившейся уже коричневой краской допотопный сейф между двумя наполовину задёрнутыми окнами, которые здесь, в отличие от первого этажа, не были заложены кирпичом. А в уголке справа, отгороженная фанерными стенками, скромно приютилась жилая площадь. Из-за приоткрытой занавески выглядывала расстеленная кровать и коврик.

Сам хозяин тоже имел вид далёкий от официоза — наскоро натянутые штаны с висящими по бокам подтяжками и незаправленным концом ремня, шлёпанцы и накинутый поверх майки мундир тёмно-болотного цвета. Ростом Баскак был под метр девяносто, при этом весьма плотного телосложения, и, несмотря на явно разменянный полтинник, имел отличную выправку. Настоящий пахан. Хмурая бульдожья морда средней степени помятости и лысый череп, блестящий, как котовы яйца, отлично дополняли экстерьер.

Баскак лениво махнул рукой в сторону двери, и мой конвоир удалился.

— Погоди, — поднял он ладонь, видя на моём лице безудержное желание поделиться горем, прошёл к буфету, достал графин со стаканом, налил и, осушив залпом, поставил на стол. — Начинай.

Как скажешь, командир. Я, состроив максимально жалобную физиономию, всхлипнул и робко потянулся к стакану.

— Воды? — Баскак приподнял бровь, отчего сделался похож на пирата из книжки.

— Д-да.

Гостеприимный хозяин снова наполнил стакан.

Я подошёл ближе, продолжая шмыгать носом, и когда друг всех навашенских детей повернулся спиной, чтобы убрать графин на место, всадил нож под левую лопатку.

Баскак охнул, завёл руку назад, пытаясь нащупать причину дискомфорта, пошатнулся и осел. Пальцы вцепились в полку, грозя опрокинуть буфет. Я едва успел отцепить их, чем заработал ещё несколько секунд на раздумья перед следующим шагом.

Взгляд снова пробежал по комнате, выискивая пути к отступлению. Наиболее очевидный вариант — окно — отпал, стоило только приглядеться. За не слишком чистым стеклом совсем некстати обнаружилась решётка из перекрещивающихся стальных прутьев. Пролезть нереально, выдрать, судя по капитальным креплениям, тоже. Зародыш паники холодным ужом скользнул под рубаху. А что делать, когда одолевает паника? Успокоиться? Хе. Это не так просто, особенно если времени вобрез. Но можно поступить иначе — дать панике волю и распространить её вокруг.

Идея родилась почти моментально. Глаз сразу вырвал из скромной обстановки кабинета требующийся для представления инвентарь — простыня, лампы, забитые бумагой шкафы. Через минуту по окроплённому керосином кабинету уже плясали языки пламени.

Я швырнул в окно подвернувшийся под руку стакан и почти одновременно со звоном разбитого стекла вылетел в коридор, вопя, что есть мочи, пронёсся мимо первого охранника, удивлённо пялящегося на бушующий в дверном проёме огонь, выскочил из здания и успел скрыться в темноте до того, как услышал за спиной: «Держи щенка!!!».

Темнота — мой лучший друг. Надеюсь, нож не обидится. Даже подумать страшно, как тяжела была бы жизнь, не накройся вся энергетика медным тазом. Посмотришь на фотографии ночных городов в старых журналах, и просто оторопь берёт — кругом иллюминация! Безумно яркие фонари на каждом шагу! Окна, витрины, фары! Кошмар! Должно быть, люди в то время вообще не мыслили себя вне этой электрической вакханалии. То ли дело сейчас — на улице ни лучины, разве что мусор в железных бочках тлеет, из редкого окна льётся мягкий, трепещущий, естественный свет, да и не льётся даже, а робко брезжит, едва освещая комнатушку, не говоря уже о внешнем мире, погружённом в непроглядный для примитивного человеческого глаза мрак.

А ночь тогда выдалась подходящая. Небо заволокло облаками, даже луны не видно, сплошная серая мгла. В такие ночи я чувствовал себя единственным зрячим на планете слепцов, что было недалеко от истины.