Ночи становились всё холоднее. А минувшая так и вовсе неприятно удивила. Опавшие листья лежали мокрыми от растаявшего к утру инея. Несмотря на куртку, плащ и подстилку с пологом, я здорово продрог и решил в качестве профилактики накапать в только что заварившийся чай спирта. Немного, примерно треть. Ох, как же хорошо после такого вот зябкого сна принять на грудь горячительного. Хлебнул — и сразу чувствуешь себя человеком. Ещё глоточек — и промозглая сырая ложбина превращается в уютную поляну. Третий — и постепенно начинаешь вникать в смысл бытия. Утро, кстати, тоже выдалось не жарким, как и весь последующий день. Поэтому, выдвинувшись следом за обозом в восемь пятнадцать, и миновав к половине двенадцатого Судогду, я пребывал в неизменно отличном настроении, с коим не расстался и спустя ещё шесть часов, вплоть до въезда в славный город Владимир.

Глава 11

Владимир. Некогда областной центр. Некогда крупный, некогда промышленный, некогда исторический. Говорят, до войны здесь проживало триста сорок тысяч человек, работала чёртова уйма заводов, а люди из других мест приезжали, чтобы поглазеть на роскошные белокаменные соборы, отстроенные хер знает как давно.

Всё осталось в прошлом. Нет, Владимир не пал жертвой войны. Каким-то чудом ядерная коса его миновала. Но нашлась беда пострашнее — человеческая тупость. Владимиру страшно не повезло с бугром. Да какой там бугор? Это жидкое говно не потянуло бы даже на смотрящего по выгребной яме. Всё, что могла та липовая власть сделать в первые годы бардака так это не дать себя нагнуть. В буквальном смысле. Потому как в переносном — её нагибал каждый встречный-поперечный гопник, которому доставало мозгов, чтобы набрать кодлу голов в сорок-пятьдесят. И такой башковитой гопоты, судя по результату, отыскалось немало. Окраины города, попросту брошенные на растерзание, начали стремительно пустеть, а фактическая граница Владимира — сжиматься как клочок подсыхающей сыромятной кожи. С годами от большого, безболезненно пережившего войну города остался центральный пятачок, с населением тысяч в двадцать-тридцать, окружённый кольцом полумёртвых окраин.

Я, по долгу службы, бываю в разных местах. Помню, когда впервые довелось посетить Сергач, впечатление он на меня произвёл как клубника на свинью. Тоже вроде город, но, бля, до чего же не похож на Арзамас! Прямые улицы, целёхонькие многоэтажки, не воняет, народ не шухерится, бабы свободно расхаживают даже вечером, мужики не озираются, не держат руку в кармане. Чё за хуйня?! В лабаз заходишь, а там ни решёток, ни самострелов по углам. Вот, думаю, бараны умалишённые. Сам сопляк ещё был безмозглый. Но даже тогдашним умишкой, спустя всего пару дней, дошёл, понял, отчего так. И позавидовал. А вернувшись в Арзамас, только укрепился в составленном о Сергаче мнении.

Владимир же воспринимался как нечто привычное и даже кое в чём выгодно оттеняющее мою родную помойку. Издали его обветшалые, год за годом превращающиеся в труху окраины удивительно напоминали трущобы Арзамаса, разве что зелени побольше. Только закопченная махина когда-то белокаменного Успенского собора да часовня рядом выбивались из общей убогости.

Настроение испортилось ещё до въезда в город, у моста через Клязьму. Нет, я вовсе не ожидал радушного приёма, но, всё же, надеялся, что день закончится спокойно. Девять часов верхом кого угодно настроят на миролюбивый лад. Когда задница превращается в сплошную мозоль, а спина ноет так, что кажется — ещё немного и жилы лопнут, поневоле станешь добропорядочным.

Владимирский мост сам по себе — явление неординарное. Большинство его соплеменников давно почило, разрушенные либо ракетными ударами во время войны, либо позже, в ходе междоусобной грызни, а то и просто — временем, без надлежащего ухода. А этот уцелел. Громадная железобетонная лента, перекинутая между чёрно-бурыми холмами, над рекой, и поддерживаемая стальными арками, что зиждились на массивных быках, внушала уважение к строителям прошлого. И хотя полотно пошло трещинами, выбоинами, а кое-где вовсе осыпалось, опоры, потеряв в бою со временем куски бетонной плоти, щеголяли торчащими наружу «костями» арматуры, сталь арок покрылась толстым слоем ржавчины, от фонарных столбов остались лишь гнилые пеньки, мост всё ещё хранил частицу былого величия. Он стоял, как скелет доисторического ящера, огромный, грандиозный, на фоне жалких клочков измельчавшей жизни.