Согласно Геродиану [892], «обойдя развалины города, он [Каракалла] пришел к могиле Ахилла, роскошно украсил ее венками и цветами и отныне стал подражать Ахиллу. В поисках какого-нибудь Патрокла он затеял вот что. Был у него любимец-вольноотпущенник по имени Фест, состоявший при нем в секретарях. Так вот этот Фест умирает как раз тогда, когда Антонин [Каракалла] был в Илионе; поговаривали, что он был отравлен для того, чтобы можно было устроить погребение наподобие Патроклова; другие, правда, говорили, что он умер своей смертью. Антонин [Каракалла] велит принести труп и разложить большой костер; затем, положив его посередине и заклав разных животных, он сам зажег костер, взял чашу и, совершая возлияния, обратился с молитвой к ветрам. Волосами он был весьма беден; поэтому когда он хотел бросить в огонь локон, то вызвал общий смех: он отрезал все волосы, какие у него только были». На последующих страницах я покажу, что Каракалла воздвиг в честь Феста курган, который теперь называется Ужек-Тепе и является крупнейшим в Троаде [893].

Когда Константин Великий принял решение о строительстве новой столицы для своей обширной империи, которая определенно должна была заменить Древний Рим, он сначала хотел основать Новый Рим на земле древних предков римлян. Согласно Зосиму, он выбрал место между Александрией-Троадой и древним Илионом ; согласно Зонаре, на Сигее ( ,  sic).Там он заложил основание города, и часть его уже была построена, когда он предпочел гораздо более подходящий Византий [894]. Мейер отмечает [895], что «статуя Константина, поставленная на порфирную колонну («сожженная колонна» в Стамбуле), как говорят, первоначально была статуей Аполлона, которая стояла в Илионе» [896].

Я обязан моему другу доктору Карлу Хеннингу, ученому помощнику его величества императора Бразилии, за копию письма императора Юлиана, рукопись которого он обнаружил в Харлейанской библиотеке, 5610 [897]. Я привожу его слово в слово, поскольку это наиболее важный вклад в историю Нового Илиона:

«Мы никогда не приблизили бы к себе с такой легкостью Пегасия, если бы я со всей ясностью не был уверен, что даже прежде, когда он именовался епископом галилеян, он имел мудрость почитать и прославлять богов. Это я говорю тебе не на основании молвы, исходящей от тех людей, чьи слова зависят от их расположения или вражды к кому-либо, хотя много подобной болтовни о нем дошло до меня, и, видят боги, однажды я даже подумал, что должен возненавидеть его более остальных порченых. Но когда мне было приказано блаженным Констанцием ехать в ставку, я ехал именно этой дорогой и, поднявшись ранним утром, прибыл из Троады в Илион во время, когда рынок полон. Пегасий вышел меня встречать, поскольку я хотел познакомиться с городом, – это был мой предлог для посещения храмов – он стал водить меня повсюду и все мне показывать.

И вот, послушай, его дела и слова не оставили меня в неведении, что он и сам отнюдь не лишен чувства к богам.

Там есть героон Гектора, его бронзовое изображение находится в крошечном храмике, а напротив, в открытом дворе, стоит громадный Ахиллес. Если ты видел это место, ты, конечно, представишь то, о чем я говорю. Ты мог бы узнать от своего провожатого историю о том, почему большой Ахиллес был установлен напротив [храма Гектора] и занял весь открытый двор. Я увидел, что на алтарях еще горит жертвенный огонь, что они, можно сказать, пылают и блестит умащенное изображение Гектора. Я взглянул на Пегасия и сказал: «Что же это? Разве илионяне приносят жертвы?» Так я испытывал его, чтобы выяснить его собственные взгляды. «Разве нелепо, – отвечал он, – служить благому мужу, своему соотечественнику, так же, как служим мы мученикам?» Это [сравнение] не было, конечно, разумно, но это произволение и взгляд определенно принадлежали человеку образованному и тонкому, особенно если принять во внимание тогдашнее время. Осмотрели все остальное. «Пойдем же, – сказал он, – в ограду Афины Илионской». Радушно он привел меня и открыл храм, и, как если бы свидетельствовал, показал мне все изваяния в совершенной сохранности, не предпринимая при этом ничего из того, что делают обычно нечестивцы, напечатлевая знаки на свои нечестивые лбы [898], он также не свистел себе под нос, как это они делают. Ибо эти две вещи суть вершина их богословия: свистеть демонам [899]и крестить лбы.