Нэллэи лежала на лежанке старушки Шиллы, закутанная в те же шкуры, в которых ее вынесли из замка. Шилла сидела возле нее остаток ночи, потом длинный день. Под вечер девушка открыла глаза, наверно, теперь вернуть ей желание жить было сложнее, чем вытащить из замка Фэрраса. Старушка напоила юную тоуну отваром из трав и бульоном из птицы, говорила ласково, без умолку, утешала, рассказывала сказки, лишь бы девушка не оставалась наедине со своими мыслями. Мудрая Шилла ни о чем не спрашивала, обо всем догадалась, когда отмывала Нэллэи.

Гэл почти не заходил в дом, провел день на кузнице, работы, к счастью, хватало: мелкая починка домашней утвари, сломанная коса, настенный подсвечник. (Как можно было сломать тяжелый, топорной роботы железный подсвечник?). Гэл молчал, был угрюм и зол, а еще он вспомнил парня, который мог быть сыном Шиллы, вспомнил, как тот упал, ударившись о стену… а жив ли, мертв?..

Айрэ носился по дому, по кузнице, периодически заглядывал в конюшню, ждал Огонька. Притащил мокрого худющего котенка, и положил его на грудь Нэллэи. Котенок тыкался в маленькую, безвольную ладошку девушки мокрым носом — искал молоко. Шилла забрала маленького заморыша, налила ему кислого молока в крышку от горшка.

Кэрфи весь день просидел на лавке у окна, отказывался от еды, молчал. На его коленях лежал меч Фэрраса, он так сжимал рукоять чужого меча, что пальцы побелели. Смотрел халкеец только на Нэллэи. Думал лишь о том, что должен был удержать Нэллэи от безумного побега, но по глупости защищал ее любовь и ее выбор… и даже помог убежать.

Гэл входил в дом, и казалось, не замечал присутствия халкейца. Шилла пыталась примирить мужчин, но потом махнула на них рукой, у нее хватало забот о двух детях, Айрэ и Нэллэи.

Свою подругу пряху Шилла в дом не пустила, ничего не объясняя. Только сладкие вялые фрукты забрала.

Вечером Кэрфи встал, потоптался по комнате, сел у камина, положил в огонь несколько поленьев, его знобило.

Гэл закончил работу, снял кожаный передник, повязку со лба, вышел под ливень, сам не знал, что хотел смыть больше усталость или горечь. Не ожидал он, что жестокость людей все еще может так зацепить его, неужели не привык в тысячах войнах? Неужели все еще верил в людей? А еще мучительней была беспомощность, ведь он даже предвидеть такого не смог. Был когда-то творцом мира, творцов, жизни — теперь лишь разменной монетой для маоронгов. Стоял под темным беспросветным дождливым небом, опустив руки и запрокинув голову, едва сдерживая звериный вой отчаянья.

Вернули к реальности тихие шлепки, шаги по лужам, из темноты показалась бурая конская голова с грязной гривой в колючках. Огонек, хромая на все четыре ноги, подошел к хозяину и уткнулся грязным носом в его плечо. Гэл обнял коня за мокрую шею и проворчал:

— Когда тебе плохо — ты хотя бы не кусаешься… — И прижался лицом к мокрой грязной шерсти, закрыв глаза, вдыхал горький запах коня. Лицо его оставалось спокойным — еще есть время научиться плакать. А конь, счастливый, что нашелся, сопел, фыркал и не шевелился.

Ночью, когда все в доме легли спать, Шилла погасила лучину и села у окна.

Гэл не мог спать, лежал с открытыми глазами рядом со спящим сыном. Хоть бы на час отключить сознание, но давящее ощущение опасности не отпускало.

Нэллэи тихо плакала, ей казалось, что жизнь уже закончилась, ни веры, ни надежды… Кэрфи лег на шкуру у лежанки девушки, поставил себе задачу оберегать ее. И правильно, она никуда не сможет сбежать и ничего не сможет с собой сделать, для того нужно переступить через Кэрфи, а у Кэрфи бессонница.

В дверь громко и настойчиво постучали, грубый голос потребовал:

— Открой, мать!

Шилла вскочила, схватилась за сердце, и посеменила к двери. Гэл оказался у порога раньше старушки. Шилла испугалась: глаза кузнеца горели как у зверя, она едва не отмахнулась отгораживающим знаком.

Дверь затряслась под ударами ног. Кэрфи мгновенно оказался рядом с Гэлом, сжимал в руке бесполезный для него одноручный меч Фэрраса. Айрэ сидел на лежанке, тер руками сонные глаза. Нэллэи, услышав грохот и грубый голос, сжалась в комочек и накрыла голову. Котенок зашипел, выгибаясь угрожающей дугой, шерсть стала дыбом, сожалел, наверно, что он не еж.

За дверью требующий возмущенный голос:

— Мать!

Шилла заломила руки.

Гэл глухо прорычал:

— Пускай сложит все свое оружие у порога…

Голос за порогом приобретать просящую интонацию:

— Мать!!! Пусти… Здесь человек умирает!

— Сыночек! — громко сказала старуха, — положи железки свои у порога, все положи, и заходи тогда… Только положи железки. Кузнец просит…

— Да пошел он, твой кузнец! — вскрикнул сын Шиллы и ударил в дверь плечом, — пусти, а не то дверь вывалю, и кузнеца твоего выставлю вон!

— Сыночек… — Шилла едва не плакала, — сыночек… убьет он тебя… я знаю, что говорю, положи железки…

Еще один мощный удар плечом в дверь, и сын Шиллы влетел в дом. Гэл перехватил упрямую детину, развернул, как мешок с пухом, и пинком выбросил за порог в грязь. Тот, видимо, не сразу понял, что произошло, взгляд его был красноречивей ругани. Гэл не позволил ему высказаться: