Однако Гонзаго, обычно чувствовавший приближение бури, не придал значения этим появившимся на горизонте облачкам. Он ведь так могущественен и богат! А, к примеру, рассказанную этой ночью историю опровергнуть ничего не стоит. Над букетом отравленных цветов все только бы посмеялись, такое было хорошо во времена Бренвилье144; не меньше веселья вызвал бы и трагикомический брак, а если бы кто-нибудь вздумал утверждать, что Эзопу II поручено убить молодую жену, то люди просто держались бы за бока. Сказки для маленьких детей! Нынче вспарывают брюхо лишь бумажникам.

А буря и в самом деле надвигалась — с другой стороны. Она шла от особняка Гонзаго. Трагический брак, длившийся уже восемнадцать лет, приближался к своей развязке. Что-то зашевелилось под черными покровами алтаря, где вдова де Невера каждое утро молилась по усопшему. В самой обстановке этого беспримерного траура стал появляться призрак. В нынешнее преступление Гонзаго никто бы и не поверил, тем более что на его стороне было столько свидетелей-сообщников, однако старое преступление, как тщательно оно ни сокрыто, обычно рано или поздно взламывает изъеденную червями крышку гроба.

Принцесса ответила своим именитым советчикам, что регент справлялся относительно обстоятельств ее вступления в брак и того, что этому предшествовало. Кроме того, она сообщила, что регент обещал заставить говорить Лагардера, пусть даже под пыткой. Все накинулись на этого самого Лагардера, втайне надеясь, что он прольет свет на дело, поскольку каждый знал или хотя бы подозревал: Лагардер замешан в ночном происшествии, с которого двадцать лет назад началась интересующая всех нескончаемая трагедия. Господин де Машо посулил дать своих альгвазилов145, господин де Трем — гвардейцев, президент — дворцовую охрану. Нам неизвестно, что мог пообещать в таких обстоятельствах кардинал, но и его высокопреосвященство дал что мог. Пресловутому Лагардеру ничего не оставалось, кроме как держать ухо востро.

Около пяти вечера Мадлена Жиро вошла к своей госпоже, которая пребывала в одиночестве, и вручила ей записку от начальника полиции. Почтенный сановник сообщал принцессе, что господин де Лагардер убит прошлой ночью при выходе из Пале-Рояля. Записка заканчивалась словами, ставшими уже сакраментальными: «Ни в чем не обвиняйте мужа».

Остаток вечера принцесса провела одна, находясь в лихорадочном возбуждении. Между девятью и десятью Мадлена Жиро принесла новую записку. Это послание было написано неизвестной ей рукой. Принесли ее два незнакомца устрашающей наружности, очень смахивающие на головорезов. Один долговязый и наглый, другой слащавый и коротконогий. В записке госпоже принцессе напоминали, что двадцатичетырехчасовая отсрочка, данная Лагардеру регентом, истекает в четыре часа утра… Там сообщалось также, что господин Лагардер будет в это время в увеселительном домике принца Гонзаго.

Лагардер у Гонзаго? Но почему? Каким образом? А как же письмо начальника полиции с известием о смерти шевалье?

Принцесса велела запрягать. Усевшись в карету, она велела ехать на улицу Паве-Сент-Антуан в особняк Ламуаньона. Часом позже двадцать гвардейцев под началом капитана и четверо полицейских из Шатле расположились биваком во дворе особняка.

Мы не забыли, что празднество в домике принца Гонзаго, находившегося позади церкви Сен-Маглуар, было устроено им под предлогом женитьбы маркиза де Шаверни на юной незнакомке, за которой принц давал 50 000 экю. Жених согласился, у принца Гонзаго, как нам известно, были свои причины не опасаться отказа невесты. Поэтому вполне естественно, что принц заранее принял все меры, чтобы задуманное могло быть выполнено без задержки. Был вызван нотариус, настоящий королевский нотариус. Более того: самый настоящий священник ждал в ризнице церкви Сен-Маглуар.

Речь вовсе не шла об инсценировке бракосочетания. Гонзаго хотел устроить самый что ни на есть законный брак, который давал супругу право повелевать своею женой и навсегда отправить ее подальше от Парижа.

Гонзаго сказал правду. Крови он не любил. Но вот когда другие средства оказывались исчерпаны, принц не останавливался и перед кровопролитием.

В какой-то момент ночная авантюра свернула с намеченного пути. Тем хуже для Шаверни! Но когда вперед вышел горбун, дело приняло новый, более благоприятный оборот. Горбун явно был человеком, от которого можно потребовать чего угодно. Гонзаго понял это с первого взгляда. Эзоп, как ему казалось, принадлежал к тем несчастным, которые в своей беде обвиняют все человечество и питают ненависть к священнослужителям, коих Господь повесил им на шею, словно жернов.

«Горбуны в большинстве своем злы, — думал Гонзаго, — и мстительны. Они часто жестокосердны и умны, поскольку всех людей считают своими врагами. У горбунов нет жалости. Ведь их-то никто не жалеет. Душа у них столько раз страдала от дурацких насмешек, что стала совсем нечувствительна к боли».