Лысый лама подошел к ней и взял ее за окровавленную руку. Крыло за лопаткой мучительно напряглось.

— Женщина-птица победила, и теперь она полетит! Она пройдет над пропастью Дао! Веди ее на крышу Дацана, Ульген! Покажи ей синее, широкое небо!

Старик поглядел на нее из-под белого парика, из-под петушьего гребня. Его лицо сказало ей: “Не бойся”. Она все равно боялась.

Вместе они взошли на крышу дацана. Завитушки деревянной крыши, похожие на завитки облаков, парили в морозном воздухе. Отсюда, с крыши, небо было похоже на море — бескрайнее, бурное, серо-синее, — бездна. Ульген, которого еще вчера звали Юкинага, мягко подтолкнул ее к краю крыши, к скату. Она беспомощно обернулась, хотела уцепиться за рукав его халата. Он стряхнул ее руку.

— Не хватайся за меня! Прыгай! Лети! У тебя же крылья!

Какие же это крылья, Юкинага, глупый. Это же приклеенные к кожаным лопастям перья, перевязи, канаты. Я разобьюсь!

Он толкнул ее сильнее.

— Взмахни крыльями! Говорю тебе — взмахни!

Она окунула ногу в пустоту. Не заметила, как сорвалась. Стала падать. Махнула в исступленье рукой. Крыло поднялось у нее за плечом, за спиной, как темная заря. Воздух набился под тугое перо. Она почувствовала, как набирает высоту. В груди вырос ком задыханья, тошноты, изумленья, непобедимой радости: как?! И это все?! Это — так просто… так сияюще?!

Махая руками и крыльями, она летела над каменистыми горами, над источенным дождями и ветрами приморским хребтом, и отсюда, с высоты, она могла созерцать море — его сине-изумрудная, широкая кайма лизала голый зимний берег, бело-черные точки чаек сновали и вились в ясной голубизне, тучи разметало бризом, маленькие джонки выглядели жужелицами, блошками на переливающемся синем шелке. Море! Здравствуй, море! Вот она и видит тебя снова. Как твой моряк, море?! Он любил выйти на палубу, глядеть на твои волны. Он был твой царь, море, хоть и простой матрос. Он не смог без тебя, море. Он вернулся к тебе. Он ушел в твои дали без берегов. Он нашел покой в твоей синей пучине.

Глаза Лесико слезились от поднебесного ветра. Куда она летит?! Крики людей внизу усилились. Она чуть обернула голову и увидала, что Ульген, ранее бывший Юкинагой, целится в нее из лука.

Он убьет меня! Какая догадливость. Ну конечно, дура Лесико, он хорошо прицелится и попадет тебе прямехонько между лопаток. Или сюда, выше ключицы; или под грудь, там, где бьется всего сильней. Сердце. Есть ли у нее сердце?! Как она могла все эти годы жить без своей любви?! А без своего сына?!

Она скорее почуяла, чем услышала, свист стрелы.

Стрела метко попала в крыло. Оно жалобно обвисло, и женщина начала падать — сначала медленно, потом все стремительнее, она кувыркалась, перекатывалась через голову, раскидывала руки ласточкой, пытаясь удержаться в воздушном потоке, как это делает ястреб, — тщетно, тяжесть волокла ее вниз, к земле, паденье ускорялось, облака и скалистые горы мелькали перед глазами, и она ясно понимала — еще немного, и она разобьется. И прекрасно. И пускай. Это лучше, чем продолжать есть на перламутровых тарелочках и закусывать коньяк мякотью кокоса. Ты же русская девка, Лесико. Ты же помнишь: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому…

Она падала и улыбалась.

Она видела под собой не зреньем, а спиной острые камни и улыбалась.

Она упала прямо в руки людей, протянутые к небу, в гущу толпы, кричащей неистово: “Цам! Цам! Священный Цам!”

Ее рука болела, как простреленная. С ужасом она увидела, как из подраненного крыла течет коричневая кровь. Разве…

Бритый лама встал на колени, прижал руки ко лбу и склонился перед ней в благоговейном поклоне.

— Небо приняло тебя, охотник убил тебя. Ты воскресла. Ты сама убила быка. Ты видела вечность. Ты еще не знаешь, что такое любовь. Ты пройдешь путем Дао. Ты принесешь людям на медном блюде Божественную любовь, такую, какую знают небожители. Ты, одна из смертных, узнаешь ее.