Я знаю ее! Я! Мне не нужны ваши мистерии! Мне не надо познавать невероятье Божественной любви — я узнала ее вживе, да такую, что и во сне не приснится никому из живущих! Там, в грязном, заплеванном доме Кудами, в зеленом порту под названьем Иокогама, под пенье Райских игрушечных хрустальных птичек, за шелковыми ширмами, там я узнала такое, что до сих пор горит на губах: вкус чистоты и счастья, вкус Божьей Радости без примеси. Как я вам об этом расскажу?! Какой еще любви вы хотите обучить меня?! Что вы мне можете показать, какие чудеса, какое искусство ласк, что раскинете передо мной — какие ноги-руки, телеса-чрева, какие еще пылкие вздохи я услышу, какие завесы вы отдернете, чтобы я лицезрела недоступное, а оно уж все давно доступно, все — давно вываляно в меду и в пуху, выгнано на всеобщее обозренье, на посмеянье и поруганье, на охи восторгов и аплодисменты заевшейся жирной публики, поправляющей на груди брильянтовое колье и крахмальную манишку, в то время как любовная пара в стыдном запрещенном синема, обнажившись, предается безумью бесконечного совокупленья?! Миру напоказ вытащено, вывалено соединенье. Ничего тайного, укромного, священного больше нет. Ваша священная мистерия Цам — детская игра. Вы думаете, люди, что вы наследуете предков своих. Продолжаете древность. Воскрешаете забытый обряд. Неправда ваша! Вы играете в игрушки, в театр. Потому что того, что было, — не воскресить. Все будет подделкой, бутафорией. Вы привыкли к обману. Он вас устраивает. Вы хотите видеть, как люди любятся?! Пожалуйста! Вы хотите видеть, как люди дерутся? Убивают друг друга? Извольте! Вы хотите видеть, как человек рождается, как умирает?! И миг рожденья, и миг смерти — все из великого Божьего таинства уйдет в дешевое синема, на страницы бойких книжонок и газетенок, в слепящий мишурный блеск варьете и стриптизов. Голые стриптизерки, а ну-ка!.. Вы покажете класс не хуже опытных проституток, тайфу или гейш. Любовь — это канкан, это стриптиз. Это прилюдное раздеванье. Мужчина и женщина, что может быть завлекательнее?! Стыднее, желаннее, вожделеннее?! Яд вожделенья, ха, ха! Люди — змеи, сплетающиеся в гадкий клубок. Он пахнет ядом, медом, сладостями, спиртным, клубничкой, эфедрой, цианистым калием. Он не пахнет ни жизнью, ни смертью, а лишь сладким душком тленья; наш мир утратил Тайну Двойного, распался, мы живем внутри распада, мы отчаялись. Мы не знаем и не узнаем никогда, что такое настоящие, древние мистерии. Что такое настоящая, сильная любовь. Мы глазеем лишь на ее роскошную, пышногрудую — груди из кружевного корсажа вываливаются на всеобщее обозренье — подделку. На ее нарумяненную глупую куклу, которую бедный мужик принимает за возлюбленную свою; на ее марионетку во фраке и жабо, с дергающимися на ниточках ручонками и ножонками, с разинутым галчиным ртом, которую несчастная женщина принимает за возлюбленного своего. И так они сами обманываются и обманывают других. Куда вы меня теперь ведете, господа?! Я — вам — не верю!

Гладколобый лама тихо наклонился к ней, строго произнес:

— Не говори о том, чего не знаешь. Для тебя здесь все — ненастоящее. Для нас — настоящее. Мы отдали этому жизнь. Мы ведем тебя в горнило первобытной любви. Ты исполнишь ее священный танец.

В глубине мрачного пространства дацана, далеко, тускло горели дрова в камине. Лесико подвели ближе к огню. Она ахнула. На тлеющих углях, среди взлизов пламени, стояли три голых раскосых мальчика. Лица их кривились от боли и ужаса. Они уже обожгли себе ноги, остановившимися глазами смотрели, как огонь взбирается выше, хватает их за икры, голени.

— Зачем эти дети здесь?! — разъяренно заорала Лесико. — Вытащите их из печи! Спасите их!

Лама улыбнулся презрительно. Потрогал маленькую нефритовую нэцкэ, болтавшуюся на грубом шнурке на его груди, поверх темно-малиновой шелковой ткани.

— Эти дети исполняют обряд. Все в мире есть обряд, Лесико-сан. Запомни это.

— Все?!..

— Да, все, — твердо повторил лама, и скулы его затлели темным багрянцем. — И рожденье. И любовь. И вражда. И война. И жертвоприношенье. И смерть. И выход из состоянья бардо. Если ты исполнишь обряд настоящей любви, ты будешь свободно входить в бардо и выходить из бардо. Ты будешь владеть Временем.

Она отчаянно оглядывалась, ища у людей, вошедших за ламой в храм, поддержки, спасенья, пониманья. Бестрепетные, неподвижные лезвиеглазые восточные лица смотрели на нее.

— Зачем мне владеть Временем, лама?!..

— Так хочет Бог.

Рот его будто заклеился. Он больше ничего не говорил. Три мальчика в пылающем камине стояли недвижно, по колено в огне, и слезы текли по их загорелым щекам.

За ее спиной вырос Юкинага — седой Ульген. Он взял ее за плечи, развернул лицом к статуе огромного, медного, покрытого зеленой плесенью Будды. Заставил опуститься перед ним на колени.