Она была наконец-то одна. Совсем, совсем одна. Нет, что ни говори, а одиночество — все же это иногда даже благо. Когда тебе никто не докучает. Чудная у нее постель. Она — только для нее одной. Сюда, в альков, не пускаются ни поклонники, ни любовники, ни даже сам Император — он приезжал к ней несколько раз с визитами, после ее триумфального выступленья на Императорском рауте, — исключенье сделано лишь для зануды Жермона. Она взяла ленивой рукой с самшитового столика тонко отрезанный кружок ананаса, отправила в рот, прижмурилась, как котенок. Какое там горячее молоко?.. Вытянулась, изогнулась, доставая бутылку с остатками французского коньяка, привезенного Жермоном из Парижа. Пахнет изумительно, выдержка… о, пятьдесят лет?.. Полстолетья… это драгоценный коньяк, а марка?.. виноградники Роны, Кондрие близ Анпюи, Дофинэ… Сен-Жозеф… Она одна пьет коньяк Сен-Жозеф. Она никого не угощает. Красивая женщина, ночью, одна в постели, пьет отличный ронский коньяк, сделанный из лучших сортов винограда Марсанны, нежится в пуховых подушках, она почти голая, ночная сорочка сползла на смуглое плечо, ее ноги слегка гудят — шутка ли, весь вечер на досках сцены, на высоких каблуках, — она устала, уработалась, но у нее такая счастливая работа, она так любит сцену, любит волны музыки, в которых плывет и тонет, любит петь. Она пьет одна, и пьет за себя. За свое счастье. За то, что она все-таки счастливая, несмотря ни на что. Она сама сделала себе свое счастье… она выпустила голос на волю… как птицу… она выпустила птицу…

Она не заметила, как уснула. Откинула на подушку голову. Темные волосы чуть вились, от приоткрытого рта пахло дорогим коньяком. Она проснулась оттого, что ее кровь била у нее в ушах: цзанг-донг, цзанг-донг. Безотчетный страх поднимался из глубины существа. Ребра вздувались, она дышала прерывисто. Отерла вспотевший лоб рукой. Ей приснилась смерть, огромная птица падала с небес и клюнула ее прямо в грудь. Ей приснилось, что кто-то шепчет у нее над ухом: Цам, Цам, Цам. Бурный шум крови накладывал лапу глухоты на уши, на лицо. Она выгнулась в постели, потянулась, потрясла головой. Сны, сны. Сон — это тайна. Приснится же!.. Брось, не думай. Что-то еще было такое в этом тяжелом сне. Ее руки… она поглядела себе на руки. Ей приснилось, что у нее вместо рук были крылья, что ей привязали к пальцам и предплечьям перья, ремни и деревяшки, и они вросли в кожу, в кости. Она махала крыльями, плакала от боли, летела. И кто-то — кто?!.. — стрелял в нее снизу, с земли, из огромного монгольского лука.

У окна, за портьерой, почудился шорох. Кошка?.. Она держала двух кошек, кхмерскую с золотистой шерстью и черными кругами вокруг ярко-желтых глаз, и тайваньскую, пушистую как маленький стожок, с шерсткой серо-синей, как грозовая туча, и глазками небесно-голубыми, невинными. Кхмерскую звали Цинь, тайваньскую, по-русски, — Манька. Девочки-прислужницы любили зверьков, тискали, таскали на руках, то и дело наливали им в блюдечки молочка, баловали всяко. Она тоже часто хватала кошек в охапку, прятала лицо в их пышной шерсти, как в подушке. Утешалась ими. Притискивала нос к их мокрым крохотным носикам. Живое! О да, человеку нужно рядом живое. Теплая кровь, мех, пух. Или… Нет, только не об этом. Опять эти мысли. Ночь. И мысли. И она одна. Она взяла себя рукой за грудь, за сосок, представила, как ротик ребенка прикасается к груди. Брякнулась лицом в подушку. Не реветь. Зачем она проснулась. Еще… коньяку?.. еще без рюмки — не обойтись…

— Кс, кс, кс! — томно позвала она. — Цинь, Цинь… поди сюда, ко мне… Манька?..

Жермон ругает ее, что она пьет на ночь. Ну и пусть. То ли они с девицами выделывали в доме Кудами. Крупный вздрог прошел по полуголому, распылавшемуся под одеялом сонному телу. И эти воспоминанья тут как тут. Прочь! Она привскочила в постели, схватила бутылку, плеснула себе в рюмку, быстро опрокинула в глотку. Жар полился внутрь, под ребра. Она перевела дух, успокоенно вздохнула. Нашарила вслепую на блюдечке ананасный ломтик, бросила в рот, стала медленно жевать, закрыв глаза. Краска всходила на ее щеки. Сонное пьяное блаженство снова охватывало мягкими тигриными лапами ее всю.

А-а-а-а-ах… Она прикрыла ладонью сладкий зевок. Чудо… все равно жизнь — чудо. Чудо и сладость… и воспоминанья… и боль одиночества, его горечь во рту…

Она уже проваливалась в сон, как за портьерой опять послышался шорох. О, Боже, девки забыли накормить кошек. Да нет, просто Манька ловит мышь. Глупости… откуда здесь, у нее, мыши?!.. девочки такие чистюли… они все моют, подметают по сто раз на дню… сбрызгивают белье лавандой, гвоздичным маслом…

Из-за тяжелой, расшитой золотыми попугаями портьеры вышел человек в черном, с иголочки, костюме. Она разлепила сонные глаза. Модельная стрижка бобриком. Холеные тонкие усы над дергающейся губой. Человек держал в руке револьвер, и револьвер был наставлен на нее. Ей в лицо.

Сейчас он надавит на собачку — и пуля влепится ей прямо в лоб. И кровавое месиво разбрызнется по подушкам, по гагачьему одеялу, по обоям в мелкий золотой цветочек.