Она рывком приподнялась в постели. Села.

Человек надменно, слегка улыбаясь, смотрел на нее.

Револьвер в его руке не дрожал.

Она разглядела: маленький, аккуратный револьверчик, смит-вессон, такой скорей подходит для дам, чем для бандитов. Как жаль, что она, купив на черном рынке, у торговца оружьем, хороший бодигарт-эрвейт, заперла его, как украшенье, в дальний ящик стола. А надо бы в Шан-Хае, милочка, держать такие вещи под подушкой.

— Здравствуй, Башкиров, — хриплым сонным голосом вымолвила она. Поправила локон на виске. — Странное время, однако, ты выбрал — наносить дамам визиты. Ты невоспитан.

Бандит, язвительно приподняв угол рта, вежливо наклонил голову, не опуская револьвера.

— Опусти игрушку, — потребовала Лесико.

Она знала, что он оружье не опустит.

О как хорошо она знала его.

Он выловил ее разбойничьей сетью на шан-хайских кривых улочках, в русском квартале. Он сам был русский. Он пытал ее. Вонзал внутрь нее зелья, от которых тело трясет землетрясеньем, загораются волосы на голове. Счастье, что она к ним не привыкла, что могла потом петь, держаться на сцене, держаться на ногах, когда выпьет. Зачем он пришел к ней с оружьем?! Испугать? Для чего? Взять ее на пушку? Испытать — для новой своей бандитской авантюры? Отрепетировать уже назначенное убийство?

А ты не предполагаешь, Лесико, что он пришел убить — тебя?!

— Моя игрушка. Что хочу — то и делаю. — Голос Башкирова был насмешлив и спокоен. Так спокоен, что, казалось, ледяные искры просверкивали между его цедящим слова ртом и черным смит-вессоном, лежащим в кулаке. — Молилась ли ты на ночь, Лесико-сан?

— Если ты пришел напугать меня — считай, что ты уже это сделал.

Говорившие говорили холодно, вежливо, достойно, с должной мерой политеса. Лесико сжалась под одеялом в комок. Как хорошо, что он не видит, как под одеялом трясутся ее ноги, колени.

Башкиров вскинул револьвер.

— Ты, актрисулька, петрушка, — грубые слова, сказанные предельно вежливо, ударяли ее по щекам. — Мне кажется, твоя песенка на этот раз спета. Я не прощаю обиды.

Она напряглась. Стрельнула глазами в сторону окна. Оно было открыто.

— Не гляди, не убежишь. Твой этаж, где спальня, второй. Выпрыгнешь — ногу сломаешь. А я выстрелю тебе вслед, в спину. Тебе ведь не хочется умереть позорно, чтобы я выстрелил тебе в спину?

Она прельстительно улыбнулась. В улыбке читалась гадливость.

— Нет. Мне не хочется, чтобы ты выстрелил мне в спину. Я этого не заслужила. Ведь я хорошо работала на тебя, Башкиров.

Он ухмыльнулся.

— О да, я помню. Я этого никогда не забывал.

— Как ты сюда попал? Около особняка охрана. Двери закрыты. Под окном колючие заросли и две моих собаки.

— Я подкупил и обольстил одну из твоих девочек. Сладкая девочка такая, молоденькая. Родом из Жемчужной Гавани. Я просто истерзал ее, живого места не оставил. Он втюрилась в меня. Я сказал, что буду приходить к ней каждую ночь. Мне пришлось прийти всего два раза. На третий раз она уже дала мне ключ от твоей спальни. Я пришел сюда, когда ты еще была на концерте. Встал за занавесь. Стоял. Ждать мне пришлось долго. Ты пришла, ела, пила, увалилась спать. Я знал, что ты ночью часто не спишь. Что проснешься и будешь грызть фрукты, пить. Может быть, плакать. Так оно и вышло. Я хотел, чтобы ты проснулась, чтобы встретила свою смерть лицом к лицу. Чтобы ты порадовалась своему освобожденью от жизни.

У нее мгновенно высохли губы. Сердце билось страшно, тяжко, с перебоями, под самой ключицей.

— Освобожденью?..

— Ну да. — Он сделал шаг к ней от окна, и она попятилась в кровати, вздронула. — Мы же с тобой живем на Востоке, Лесико. Здесь величайшее счастье — освободиться от страданий жизни. Перейти в иной мир, бросив этот без сожаленья. Ты не будешь жалеть. Ты…

Он сделал еще шаг к ней, и она закричала:

— Не подходи!

— Вот как, — губы под изящно выбритыми усиками дрогнули, расплылись в презрительной усмешечке. — Вот мы уже и забоялись. Ай-яй-яй, как плохо. Как это позорно. Как это нам не к лицу. Ведь вы великая актриса, госпожа Фудзивара, и вы должны держать марку. Сыграйте мужество! Что ж вы спасовали?.. Сыграть жизнь гораздо трудней, чем ее прожить. А все думают наоборот.