Я различала даже на палом листе, на перегное, следы пятнистых оленей. Я, как собака, чуяла: невдалеке пахнет изюбрем. Я видела, как посреди тайги растет Да-цзошу — Большой Дуб, и на него, на дуб тот, наверчено множество всяких тряпочек, и красных, и белых, и черных, и желтых, и повешены украшенья и цепи, и подвески из красной монгольской яшмы, и лазуритовые серьги, и жемчужные бусины. И корейцы, и китайцы, и гольды, и айны, живущие в округе, приносили к Да-цзошу свои самые дорогие драгоценности, свои милые любимые вещицы, и вешали на него, на священный, чтобы он, как Бурхан, охранил их и их семьи от злого глаза, от смертельной болезни, чтобы спас их и послал им любовь. Люди просили Да-цзошу о любви! О чем же еще Божество просить?!

Я никого ни о чем не просила. Я ночью длинно, призывно свистнула, позвала, и из тьмы, из тайги ко мне, к тлеющему костру вышел зверь. Это был мой зверь. Я его выкормила. Я его воспитала. Я пела, как над ребенком, над ним песни. У меня не было детей, я была лесная женщина, и это был мой рыжий полосатый огромный ребенок. Он мог загрызть меня, умертвить меня, но он этого не делал. Он любил меня. И я любила зверя. Я встала перед ним на колени и попросила: зверь, давай поиграем. Поиграем в страшную таежную игру с человеком, который смертельно понравился мне. Я не хочу, чтобы рядом с ним моталась эта женщина. Она мне лишняя. Она мне не нужна. Я напугаю ее. Я прогоню ее. Зверь, помоги мне. Зверь, ты Господин Тайги. Побудь нынче Господином Любви. Превратись. Преврати. Сан-лин-чжи-чжу. Сан-лин-чжи-чжу.

Раздался рык, и зверь вышел из тьмы внезапно.

И женщина, мгновенно вскочив с лесного колючего ложа, прыгнула чуть ли не в пасть ему.

— Лесико!.. Отойди!.. В тень, уйди в тень быстро!..

Ты заслонил меня извечным порывом мужчины. А женщина танцевала перед зверем. Изгибалась, вставала на цыпочки, пошевеливала пальцами высоко воздетых над головою рук. Зверь глядел на нее оранжевыми звездами глаз. Его глаза сводили с ума. Женщина приближалась к зверю, танцуя, касалась руками рисунка у него на лбу. “Господин, — шептала она сладострастно, — на лбу твоем, повелитель, начертано: господин. Ты владыка мой и господин мой. И я твоя госпожа. Я буду делать с тобою, что захочу. Да ты и сам этого хочешь”. Танец становился диче, жесточе. Танец вырывался наружу огнем. Ало-оранжевая шкура зверя, испещренная черными полосами, переливалась под крупными лесными звездами и зимней Луной. Яоцинь встала перед зверем на колени, закинулась, выгнулась назад, так, что голова ее с тяжелыми черными косами, освобожденная от медвежьей зимней шапки, коснулась затылком ее пяток. “Бери меня! — пропела она на незнакомом, но внятном мне языке древний дикий гимн. — Я твоя! И если я твоя, то сделай меня собою!”

Зверь зарычал. Перед моими глазами блеснул слепящий сгусток света. Градины пота усеяли лицо. Я закрыла лицо свое руками и шагнула назад, в тень, в пустоту. Оттуда, из чернохвойной пустоты, я увидела, как огромная рыжая кошка прыгнула ближе к тебе, а женщины рядом не было.

“Яоцинь! Где ты! Куда ты!”

Хрустнула ветка, переломленная лапой тигрицы. Зверюга терлась о твой бок головою, своим полосатым бархатным боком. Внезапно вскинула башку, обнажила зубы в угрожающем рыке.

Ты принял боевую позу медведя — присел на обеих ногах, развел руки в стороны, скрючил в виде когтей пальцы. Ты шутил, я знала. Ты не хотел с ней сражаться, с колдуньей.