100 лекций: русская литература ХХ век

Кстати говоря, в то время Трифонов ведь далеко не одинок, кто романтизирует двадцатые годы. Он даже не романтизирует их, он просто говорит, что те люди имели за собой хоть какую-то цельность, хоть какое-то оправдание. А те люди, которые живут сейчас, это люди, не готовые к отстаиванию чего бы то ни было, поэтому последний его роман, тоже с названием-диагнозом, называется «Исчезновение». И он страшным образом предсказал исчезновение Советского Союза, который мог быть плох или хорош, но в любом случае он был лучше, чем та гниль, которая поднялась над ним, которая поднялась против него.

И об этом же в это же самое время пишут писатель совершенно противоположной позиции, «почвенник» Валентин Распутин. Хорош или плох был остров Матера, но та вода, которая его затопила, хуже, потому что остров — это какая-никакая жизнь, а вода, которая его затопила, — это смерть. И вот «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание» — это хроника жизни, уходящей под воду, уходящей под болотную жижу.

Ну, и последнее, о чем здесь надо сказать. Вкус прозы Трифонова, он наиболее наглядно описан в «Другой жизни», когда героиня ночью пьет то валокордин, то крепчайшую заварку. Вот этот вкус крепкой черной заварки и валокордина, вкус горький, мятный и одновременно оздоровляющий. Трифонов, который пишет своими долгими, плотными, пространными периодами, в одной фразе которого содержится больше информации, чем в целом романе иного его современника, он предложил новый Modus Operandi, совершенно новый подход к прозе.

Вот те из вас, кто внимательно слушал кусок про сирень, наверняка обратили внимание, к какому зачину из русской литературы, в какой первой фразе наиболее наглядно отсылает этот текст. Ну, конечно, к «Воскресению». Потому что, помните, как ни старались люди, собравшись несколько сот тысяч в одно небольшое место, соскрести с земли травку… и так далее, весна оставалась весною даже в городе. Как ни щипали эту сирень, как… Трифонов, это писатель вот этого горького запаха городской сирени. Никакого отношения к будущему тексту не имеет этот пейзаж городской, ну просто вместо сирени стало «Мясо», это тоже очень точная метафора, откровенная, в лоб. Он вообще говоря, не переусложняет свои тексты, все всегда понятно.

Но вот эта сирень, советская, позднесоветская, провинциальная горькая сирень, которая женственной округлостью своей заполняла жалкую улицу, это и был тот смысл жизни, тот воздух жизни, который в Советском Союзе был. А после него настал магазин «Мясо», и этим людям стало бы очень удобно в нем отовариваться. Беда в том, что людей больше нет, и вот с этим выводом и остается читатель его горькой, печальной и такой совершенной прозы.

А в следующий раз мы поговорим о Василе Быкове.

1971 - Василь Быков — «Сотников» (01.04.2017)

Курс «100 лет. 100 лекций» продолжается разговором про 1971 год. Наиболее для меня приятным, потому что, что речь пойдет о моем великом однофамильце — Василе Владимировиче Быкове.

Кстати, когда я с Быковым познакомился и делал с ним материал, интервью в Минске, распили мы довольно большое количество водки, поскольку тогда еще я пил, а он вообще любил это дело. И я сказал: «Василь Владимирович, но все-таки согласитесь, что фамилия Быков содержит в себе что-то приятное? Посмотрите, ну, Ролан Быков какой прекрасный, Леонид Быков, мы с вами какие замечательные. Наверное, кто-то из наших предков отличался бычьей силой и бычьим упорством». Он говорит: «Да, Дима, я тоже всегда так думал, пока главный донос на меня в белорусской прессе не был подписан неким Александром Быковым, что заставило меня всерьез пересмотреть свои убеждения».

Так вот Василь Быков — это действительно символ и бычьей силы, и бычьего упорства русской литературы, один из самых интеллигентных, глубоких, тонких писателей 70-х годов, прославившийся, впрочем, еще в 60-е. Он именно в это застойное мрачное десятилетие стал не только символом Белоруссии, а одним из кандидатов на Нобеля, не просто главным советским военным писателем, он стал вообще одним из символов нашей прозы в это время, потому что война для Быкова — не самоцель. Все, что он хотел о войне сказать, он сказал в «Мертвым не больно», в «Третьей ракете», впоследствии — в «Его батальоне». Война для него, как он сам все время повторял, — это способ поставить экзистенциальную проблему.