100 лекций: русская литература ХХ век

И вот эта Лена, которую так страстно Дмитриев любил, постепенно, через постель, через шантаж судьбой дочери Наташки, через прожигание в нем комплекса неполноценности — смотри, у всех получилось, а у тебя еще не получилось, — она убеждает его в конце концов поехать в поселок старых большевиков, где живет эта Ксения, и поговорить с матерью, убедить ее, что обмен необходим, что она должна к ним переехать, иначе они могут потерять квартиру. Просто объяснить матери, что она, в общем, обречена. И мать, кстати говоря, чувствует себя уже плохо в этот момент, она в полубреду. И когда Дмитриев начинает с ней говорить про обмен, она вдруг говорит ему, тоже как бы в прострации, главные слова в повести — зачем, ведь ты уже обменялся?

Это повесть о том, что все уже обменялись, но никто еще этого не почувствовал. Другая жизнь — вот что самое страшное в это время. И как раз повесть-то сама «Другая жизнь», она рассказывает о том, как после смерти мужа своего Сергея главная героиня перестала жить его интересами, духовными интересами. Он историк, мечтатель, весельчак, очень трагически и точно понимающий судьбу России, но после его смерти ее жизнь постепенно засасывает болото, и болото это все время является ей в кошмарах. Самый страшный сон в русской литературе описан у Трифонова, как раз почитайте на ночь, мало не покажется. Вот этот сон про болото, болотце и автобус, и бревно, про страшный зеленый дом в лесу. Не буду рассказывать, потому что вы не получите тогда своего удовольствия.

Но вот это ощущение засасывающей другой жизни, оно доминирует во всех пяти повестях московского цикла, особенно в «Доме на набережной», когда главным героем эпохи становится опустившийся «доставала», грузчик из мебельного магазина Шулепа. Ведь он был когда-то с ними, он был из дома на набережной. И самый отверженный, самый спившийся, самый последний, ничтожный из них, он сегодня победил, потому что он может достать. И он, кстати, сам это понимает, он из них самый умный, поэтому он себя и ненавидит глубоко.

Так вот «Обмен» и «Предварительные итоги» в особенности — это повести о том, как московское мещанство, не просто московское на самом деле, как советское мещанство постепенно по той же диагонали сместило логику жизни, цель жизни стала другой. Критерием успешности стало не то, что ты понял, и не то, чего ты достиг, а то, что ты достал, и это не самый плохой критерий, потому что достать могли тоже опытные люди. Но мы живем в последствиях того обмена. Понимаете, ведь это же подменилось не в восьмидесятые, когда эти «доставалы» просто легализовались и полезли из всех щелей. Ведь это же в восьмидесятые годы, когда на первое место вышли сначала просвещенные кооператоры, а потом, простите, элементарные хапуги, элементарные блатные, когда под маской комсомольского бизнеса начал зарождаться акулий бизнес, в восьмидесятых, в девяностых, ведь это же случилось не в 1985 году, а Трифонов показывает механизмы того, как постепенно стали подниматься вот эти люди, умевшие доставать, те, кого Владимир Орлов в замечательном романе «Альтист Данилов», мы будем о нем говорить, назвал хлопобудами или будохлопами, хлопочущими о будущем, вот эти хлопотуны начали подыматься.

И Дмитриев, который сам по природе своей совершенно не таков, а Дмитриев — Трифонов, тут прямая параллель, он начинает чувствовать, как это в него проникает. А почему он должен быть другим? Ведь все вокруг уже такие, вот все у него на работе, которые вместо работы беспрерывно устраивают шахматные турниры или разговаривают о том, где какого врача достать, и где какую мебель купить. Чем они лучше него? Он именно начинает чувствовать, что в него это проникает. И самое страшное — внутреннего сопротивления в нем нет.

Вот поэтому Трифонов пишет тогда же роман «Нетерпение», о народовольцах, роман о Кибальчиче, и выходит он в самой антисоветской серии, серии Политиздата «Пламенные революционеры», где печатались Войнович, Аксенов, Окуджава, Гладилин, все будущие эмигранты или диссиденты. Почему? Да потому что в «Пламенных революционерах» эти люди видят свою опору, потому что это те немногие, на кого можно в семидесятые годы оглядываться, понимаете. Вера Фигнер, Красин, Желябов, Кибальчич, даже Ленин.

Можно много говорить о том, что советская власть была в начале своем чудовищно жестока. Да, но она породила тип человека, для которого сытость была не единственной целью, для которого благо человечества было не пустым звуком. И вот когда Трифонов оглядывается на этих людей из семидесятых, он говорит: «Наверное, при всем ужасе, это было лучше». Потому что после этих комиссаров в пыльных шлемах пришли комиссары югославских стенок и чешских диванов, пришли жрецы жратвы. И вот это самое страшное.