100 великих женщин

Но дарования её были блистательны и всесторонни. Языки она усваивала с поразительной лёгкостью, латынь и древнегреческий выучила самостоятельно, память имела уникальную: наизусть знала огромные отрывки из Гомера. Когда читаешь дневник Башкирцевой, то с трудом верится, что перед нами размышления совсем ещё девочки, почти подростка. Способность работать у неё была громадной, притом как будто все окружавшие предметы были пищей для её ума: из-за политики она могла лишиться сна.

В конце 1877 года Башкирцева пришла в частную академию рисования, и это увлечение полностью изменило её, стало одержимостью, чуть ли не сумасшествием, завладевшим сознанием: «Я хочу от всего отказаться ради живописи. Надо твёрдо помнить это, и в этом будет вся жизнь». И этот отказ от внешнего мира был настолько решительным и хладнокровным, что Анатоль Франс позже заметил: «Это было одно из тех внезапных превращений, примеры которых мы встречаем в житиях святых».

Многие исследователи сегодня спорят о картинах Башкирцевой; что это — новое слово в искусстве, наивное отражение девического мира, гениальное озарение? К сожалению, в России сохранилось лишь несколько картин, зато во Франции Башкирцева представлена в музее Ниццы и в Люксембургской галерее. Здесь она добилась кратковременной славы: академические медали после выставок, отзывы Золя и Франса, её просьбы о встрече с Мопассаном. Признают, что её творчество созвучно работам Бастьена-Лепажа, художника с трагической судьбой, но довольно посредственного. Однако сегодня картины Лепажа лишь экспонаты в музее истории живописи, а полотна Башкирцевой продолжают волновать зрителя. Возможно, потому, что есть в них что-то необузданное, тайное, запретное, невысказанное.

Близость смерти Марией ощущалась особенно остро. Её мироощущение напоминает дурное предчувствие перед катастрофой. Собственно, так это и было. В культуру приходило декадентское искусство, в России расцветал терроризм, наступал XX век, век катаклизмов и бурь. По возрасту она могла бы дожить до 1917 года, но по тонкости понимания окружающего она должна была стать только провозвестником, предтечей перемен.

Насколько богатой была её душевная биография, настолько блеклой представляется её фактическое существование. Она так и не познала большой, земной любви, хотя вся её внутренняя организация, казалось, была подготовлена к этому чувству. Правда, был у Башкирцевой один не слишком страстный роман в Италии, но он закончился разочарованием, вся энергия которого была перенесена в живопись, в искусство, в любование собой.

Сложные отношения связывали Башкирцеву с её учителем Лепажем. Французский художник меньше всего походил на Дон Жуана. Он был прост и сдержан, маленький с невнушительной фигурой, молодой человек не мог, конечно, заинтересовать амбициозную, требовательную Башкирцеву. Но она была уже очень больна, чахотка прогрессировала, и встречи с Лепажем становились её единственной отдушиной в борьбе с тяжёлым недугом. Именно в этот период были написаны самые значительные работы Башкирцевой, приобретённые Люксембургским музеем.

Башкирцева, конечно, не любила Лепажа, но он дал ей возможность реализовать её желание о преклонении перед ней, о преданности, о беззаветной любви. Тяжёлая болезнь приковала Лепажа к постели, но и тогда, когда он не мог двигаться, потребность видеть Марию каждый день вынуждала его близких приносить художника в дом Башкирцевых. Он неотлучно находился у постели девушки и в последние предсмертные месяцы. С обёрнутыми подушками ногами, пока не наступала ночь, Лепаж сидел у изголовья Марии. Они почти не говорили, но он не мог уйти и с тоской наблюдал, как умирает любимая женщина.

Образ Башкирцевой последних месяцев вспоминает подробно в предисловии к каталогу её картин известный в своё время критик Франсуа Коппе. Это была девушка небольшого роста, худая, очень красивая, с тяжёлым узлом золотых волос, «источающая обаяние, но производившая впечатление воли, прячущейся за нежностью… Все обличало в этой очаровательной девушке высший ум. Под женской прелестью чувствовалась железная, чисто мужская сила, и невольно приходил на память подарок Улисса юному Ахиллу: меч, скрытый между женскими уборами».

В мастерской гостя удивили многочисленные тома книг: «Они были здесь все на своих родных языках: французы, немцы, русские, англичане, итальянцы, древние римляне и греки. И это вовсе не были книги „библиотечные“, выставленные напоказ, но настоящие, потрёпанные книги, читанные-перечитанные, изученные. Платон лежал на столе, раскрытый на нужной странице».

Во время беседы Коппе испытал какую-то необъяснимую внутреннюю тревогу, какой-то страх, даже предчувствие. При виде этой бледной, страстной девушки ему «представлялся необыкновенный тепличный цветок — прекрасный и ароматный до головокружения, и тайный голос шептал в глубине души слишком многое сразу».