100 знаменитых анархистов и революционеров

Единственная реальность, по Штирнеру, – это «Я», эгоист, весь мир – его собственность. Понятия морали, права, закона общества Штирнером отбрасываются и объявляются «призраками» – отчужденными формами индивидуального сознания. Долг и общественное мнение, по Штирнеру, призваны «загипнотизировать» людей и минимизировать протест одиночек. Штирнер считает, что тотальным отрицанием он очищает индивидуальное сознание от «стеснительной шелухи», и объявляет, что каждый человек является сам для себя источником морали и права. «Библией» индивидуалиста должен стать принцип «нет ничего выше меня». Стремление к свободе, по Штирнеру, есть стремление к подлинному господству, уход от частной собственности к вечной. Штирнер воспевает равнодушие к миру, ведь его «Единственный» – существо без всяких социальных связей, эмоций, ассоциаций. В то же время идеалы и социальные черты «человека», по Штирнеру, есть нечто всеобщее, тогда как всякая личность единична. Поэтому всё, относящееся к «человеку» вообще, не относится к данному «Я». Отрицая любые нормы поведения, Штирнер утверждает, что первоисточником права и морали являются сила, воля и могущество отдельной личности.

Общественный идеал Штирнера – «союз эгоистов», в котором каждый видит в другом лишь средство для достижения своих целей. В межличностной конкуренции Штирнер видит одну из центральных проблем, он утверждает, что в буржуазном обществе возможна лишь конкуренция капиталов – стержень буржуазности. Таким образом, личность больше не является личностью и может реализоваться только как форма финансового, интеллектуального, физического или психологического капитала, маркированного на общественном рынке необходимыми институтами конкуренции. Рассматривая историю как продукт идей, Штирнер считал, что, преодолевая господствующие понятия, можно изменить общественные отношения. «Равенство всех» – призрак, так как право есть не что иное, как разрешение, то есть акт милости…» – писал Штирнер.

Штирнер утверждал, что социальная самооценка одержимого как гражданина, семьянина и налогоплательщика ничем не отличается от самооценки другого одержимого, называющего себя «майским жуком», «японским императором» или «святым духом». Здравый смысл посвященного гражданина и маниакальный бред душевнобольного не имеют никакой видовой разницы, кроме массовости распространения. И то и другое является следствием одержимости, порождающей господствующее самоотчуждение любого отдельного «Я». Причина одержимости, по Штирнеру, – раздвоение индивида, противопоставление одних аспектов своей уникальности другим и их неизбежное столкновение, ведущее к «самоотчуждению».

«Нас выгнали из самих себя», – утверждал Штирнер и обвинял в этом «изгнании» не только государство, но и семью как носителя «воспроизводящей роли государства». Частная собственность, по Штирнеру, должна быть сохранена, так как в ней выражается самобытность «Я», но в то же время частная собственность порабощает человека, «используя» его как «охранника и посредника». Только самоутверждение, превращение «Я» в «Единственного» и «Богочеловека» помогут человеку в реализации подлинного «Я». Ницше заимствовал штирнеровский тезис о том, что «…жизнь, по сути своей, присвоение, экспансия, наступательный поход». Для Штирнера принципиален отказ от рационального познания и даже, в перспективе, от культуры и языка.

Штирнер был уверен, что свободу невозможно даровать, а отпущенный на волю крепостной навсегда в душе останется крепостным. Господствующее право ложно уже потому, что оно дано тебе другими. Либералы и гуманисты любят не тебя, а абстрактного человека, которого в природе не существует. Критикуя любую партийность и парламентаризм, Штирнер не оставляет камня на камне от фундамента прогрессистской утопии и протестантской этики. Либерализм для Штирнера – мир профанации, где невозможно уникальное и цельное «Я», потому что внутри почти у каждого правит «внутренний священник» и «внутренний жандарм» по причине фетишизации мышления, а интеллект сводится к производственной функции. Штирнер призывал к «бунту жизни против деспотизма науки», утверждая, что за «эпохой свободы мысли» грядет «эпоха свободы воли». Знание, культивируемое наукой, должно умереть, чтобы возродиться вновь в виде воли.